«Солдатские сухарики были пирожным для нас»

Начинаем публикацию писем, присланных в рубрику «Вспомним блокаду».

6 сентября 1941 года немецкие мотоциклисты въехали в Шлиссельбург, не встретив никакого сопротивления. А 8 сентября, гремя железом по булыжной мостовой, туда вошли немецкие танки и войска, и кольцо блокады замкнулось.

Все жители с берега Невы стали бежать к Ленинграду, и немцы стреляли по бегущим трассирующими пулями. Бежала и моя семья (отец, он был профессиональным садовником, мама, старший брат, у которого была бронь, и он работал на заводе Воскова в Сестрорецке, и четыре девочки - я самая младшая, мне 10 лет). Мы оказались на лесоучастке на станции Каменка Всеволожского района (ныне Радченко) и стали жить в землянке. Старших сестер - 17 и 20 лет - мобилизовали в лес на трелевку (носить бревна). Там много было женщин из Ленинграда - городу нужно было топливо.

Стояла золотая осень 1941 года. Каждый вечер с тяжелым воем над нами пролетали эскадрильи - по 7 - 9 немецких бомбардировщиков - бомбить Ленинград. Потом мы видели огромные зарева пожаров. Сразу сгорели Бадаевские склады и другие важные объекты - немцы всегда знали, что бомбить. Голод начался уже в октябре. А в ноябре - декабре 41-го тела умерших лежали уже на дорогах, иногда со срезанными мягкими частями...

Потом настала зима 42-го, и были лютые морозы - до 40 градусов. Это одновременно было и горе, и благо, ибо если бы не замерзло Ладожское озеро, то к концу года в кольце блокады умерли бы все. Иждивенцам, к которым я относилась, давали 125 г хлеба - это один кусочек. И я всякий раз кладу такой кусочек на братские могилы Пискаревского кладбища. Помню, что вместо сахара нам давали черные «ириски» - смесь мусора, земли и сгоревшего бадаевского сахара. Еще были шроты - отходы соевого производства (как опилки) и кокосовый жир - вонючий, похожий на серое жидкое мыло...

Однажды, было это в январе 42-го года, шла я из рабочей столовой по занесенной снегом тропинке с миской каши, сверху которой лежал небольшой кусочек хлеба, - получила паек для работающих сестер. Навстречу мне - мужчина, и я заметила, что его взгляд был устремлен только на хлеб. Когда он поравнялся со мной, то схватил этот кусочек хлеба. Я закричала. Из столовой выбежали люди - они повалили его и стали отбирать хлеб. А мужчина продолжал засовывать хлеб в рот, не отнимая рук от лица - чтобы ни одна крошка не упала. Его били, но он даже не стонал, не кричал - лихорадочно запихивал хлеб. Я плакала и просила людей не бить дяденьку...

Все беженцы, которые поселились в Каменке в наскоро (без печек) вырытых землянках по берегу Черной речки, умерли от холода и голода... И теплой весной моряки с батареи дальнобойных орудий, снятых с линкора «Марат» (они находились недалеко от нас, в лесу, и били по Шлиссельбургу), взрывали эти землянки, чтобы половодьем все смыло. До сих пор сохранились следы от этих землянок - там растет земляника... Эти моряки спасали нас от голода, принося в своем котелке перловую кашу.

Когда открыли Дорогу жизни и впервые мы на карточки получили хлеб пропеченный, с корками, моя мама долго плакала. До этого был хлеб - черный комок мякины с древесной корой и еще чем-то. Мой отец не выжил - он умер от голода в сентябре 42-го, а брата отправили на Белорусский фронт - он знал немецкий и ходил «за языками» (потом стал кадровым офицером, поселился на родине предков - в Риге, где и умер в 1992 году).

Мы же не могли эвакуироваться, потому что мама не могла оставить старших сестер, работавших в лесу...

Для нас самым значимым был прорыв блокады - 18 января. Мы жили недалеко от линии фронта и знали о подготовке штурма Шлиссельбурга. На прорыв прибыло пополнение - сибиряки - крепкие, статные, в новых полушубках, они потом все полегли... Наши подарили нам солдатские сухарики - это было пирожное для нас! Мама плакала, а они говорили: «Ничего, мамочка, мы еще будем пить кофе в Берлине!»

...Я рассказала только малую часть - чему была свидетель и что хорошо помню. 

Лидия Фрицевна Штейн, ветеран труда, почетный геолог Якутии