Владимир Цивин: Я стараюсь, чтобы никто не хохотал. Только улыбался

На Большой Конюшенной, в Галерее дизайна «Bulthaup» открылась персональная выставка петербургского скульптора, посвященная 60-летию мастера. Продлится она до 31 марта

Владимир Цивин исследует античность, архаику и Древний Восток, добирается до неолита и, кажется, хочет копать еще глубже. Но вся эта древность уже слита с модернистским, эклектическим сознанием. Слита в тех самых гончарных печах Цивина. Его спящий Иаков напоминает кого-то из персонажей Шагала, а на глиняных табличках  машинописным шрифтом впечатаны русские переводы шумерских заклинаний к ночным богам. И тексты, опубликованные в двухтомнике Цивина, - неожиданно легкие, в полуразговорном жанре, как будто человек в Живой журнал пишет. Это некий точный слепок с ума любого петербургского, ленинградского ребенка, которого водили в Эрмитаж, который потом, повзрослев, млел от печальной сумрачности «Писем римскому другу» Бродского и дочитывал гомеров-ский список кораблей до середины.

Бродского, кстати, мы вспомнили не напрасно. Напомню, что именно Владимир Цивин - победитель международного конкурса на памятник поэту.

Будучи и сам таким вот петербургским, отчасти ленинградским - я не мог удержаться, чтоб не попросить Владимира Цивина о встрече и о беседе.

Бессонница, Гомер, тугие паруса...

- Владимир Александрович, давайте начнем с вашего двухтомника, который как раз лежит перед нами на столе. Вы специально выпустили его к выставке?

- Да, это все было спланировано как единая акция. Дизайн книг принадлежит замечательному художнику Евгению Большакову. Но честно скажу: поскольку я вмешиваюсь во все на свете, дизайн этих книг - наполовину и моя работа.

- Я как раз думал по поводу меры вашего участия в оформлении книг...

- На обложке тома «Комментарии» - крупный снимок одной из моих глиняных табличек. Эти книги и есть в каком-то смысле мои «шумерские таблицы». Но фактически это просто заметки, не связанные друг с другом. Сюжет там если и есть - то какой-то глубинный и вообще не мною придуманный.

Знаете, мне очень нравится, как русские старики спокойно, вовремя делали для себя домовину. Потом она стоит, сохнет. Вот эта книга - такая же домовина.

- Говоря иначе, вы почувствовали возможным подвести какие-то итоги?

- К этой выставке у меня все творчество поделилось на циклы: античный, шумерский и так далее. Но это только сейчас. А когда живешь и работаешь, меньше всего думаешь: пожалуй, пора уже из античного цикла перебираться в египетский...

Но поразительно, что, когда я все-таки стал выстраивать эти вещи, особенно для последней выставки, оказалось, что выстраивается какой-то путь вспять, к началу развития человечества, к истокам. Вдруг выявился замысел.

Ну, правда, я всегда знал, что люблю античность.  Живи я в Москве - и был бы каким-нибудь русопятом, любил бы больше не Афины, а Ярославль и Звенигород.

Петербург - Италия среди снегов... То же самое выражали и Бродский, и Мандельштам. Они здесь сформировали свой «античный» характер. «Гомер, тугие паруса» - это ведь не Черное море, это наше северное море.

Я не хотел делать очередного бронзового «человека в пиджаке»

- Расскажите, пожалуйста, о вашем памятнике Бродскому.

- Это будет спуск к Неве, а по бокам - мощные гранитные скрижали со стихами, уходящими под воду. В полной мере это сработает через 200, через 300 лет. Когда уже стихи со скрижалей сотрутся, будут почти не видны. Так, какой-то иероглиф. Не широкий имперский спуск - а для одного человека. Выход в пространство Невы и вообще в мировое пространство. Узкая калитка в вечность, царский спуск для одного царя - рыжего, как был рыжим Давид-псалмопевец.

Тут важна сама идея, что протиснуться можно не толпой, а именно поодиночке, под свою ответственность. Частная жизнь - как в нобелевской речи Бродского.

- А когда должны его поставить?

- Я надеялся, что мы успеем к 70-летию Бродского - в 2010-м, но пока все тормозится. Приходится преодолевать бешеное сопротивление, почти сакральное. Уже и деньги есть, и все разрешения получены. И тут - кризис. Отодвинули реконструкцию Пироговской набережной на неопределенный срок, а мы должны вписаться в эту реконструкцию. Так что теперь главное - дожить до этого времени.

Честно говоря, я рад, что победил именно архитектурный проект. Было б жаль, если бы поставили очередного «человека в пиджаке». Как сказал один из критиков - обывателю все равно, когда он видит бронзового человека, кто это - Бродский или Троцкий. За два века острота так замылилась, что к такой фигуре относятся абсолютно равнодушно. Уже не работает.

Мы - мамонты, которые еще хранят классическую традицию

- Когда вы общались с коллегами из-за рубежа - почувствовали, что кто-то мыслит в том же русле, в такой же любви к античности, что и вы?

- Что касается моих коллег, скажем, из США - мы для них были загадкой. Мамонтами, которые сохраняют традицию. Это ренессансное умение просто пойти и нарисовать - теряется.

Но в США есть сильные, замечательные художники и скульпторы.

- Что самое важное в скульптуре?

- Чувство веса. Равновесия - устойчива фигура или она готова упасть. И тогда есть чувство опасности. Как у Медного всадника - все время кажется, что вся эта гора сейчас рухнет, покатится... Стоять около него страшно. И даже когда езжу мимо на такси - чувствую неприязнь к нему. Есть в этом какое-то дикое насилие, в этой поднятой и застывшей массе.

- Вы работаете с большими, массивными объемами. Как вам удается в такой пластике показать движение?

- Мои вещи в основном статичные. Если у меня и есть движение - обычно это лишь намек, самое начало какого-то поворота. Можно растворить дверь полностью, а можно приоткрыть. Мне милее приоткрытая. Тогда есть какая-то тайна.

С другой стороны, есть люди, которые к этому стремятся. Их нутро - это движение, порыв, желание зафиксировать этот вечный «хохот запорожцев». Я - абсолютно другой. Всегда стараюсь, чтобы никто не хохотал. Только улыбался.

Беседовал Федор ДУБШАН, фото Натальи ЧАЙКИ