Ода юношеской искренности

Марк Захаров показал в Петербурге премьеру «Вишневого сада». Несмотря на дачный сезон, хорошую погоду и выходные дни, в зале не было свободных мест даже на третьем ярусе

Прогулки с Чеховым

Заметьте, не петербургскую премьеру, а премьеру в полном смысле слова. Захаров привез к нам последнюю работу «Ленкома» в то время, как не назначена даже дата первого показа спектакля по Чехову столичным зрителям. В зале БДТ, несмотря на дачный сезон, пустых мест не было и на третьем ярусе. И режиссер Марк Анатольевич Захаров, появившись на сцене перед началом действия, объяснил тысячной публике, что спектакль посвящен недавно ушедшему артисту «Ленкома» Олегу Ивановичу Янковскому (который начинал в нем репетировать) и что сумасбродная идея впервые сыграть «Вишневый сад» на гастролях в Петербурге вызвана особенной нервной структурой и зрительской одаренностью здешних театралов. А чтобы и самые отъявленные скептики поверили, что режиссер и не думает ставить знак равенства между культурной столицей и провинцией, где многие московские спектакли частенько проходят так называемую обкатку, Захаров добавил: «Обычно мы просим выключить телефоны, но вас мы так любим, что разговаривайте себе, только содержание не рассказывайте».

Верить или не верить лукавому Захарову, пусть каждый решает сам. Но уровень зрелища в любом случае заставляет снять шляпу перед этим фантастическим мастером сцены. Пока его современники один за одним теряют чувство времени, чувство меры, а иногда и адекватность, Захаров устраивает не то что прогулки с Чеховым - он танцует с ним под руку под еврейский оркестр и одновременно читает поминальную молитву по идеалам своей юности и зрелости. Все это - в сегодняшнем спринтерском ритме: два акта плюс антракт занимают два с половиной часа чистого времени.

Молодо-зелено

Текст пьесы Захаров сократил вдвое, а реплики персонажей перетасовал, как заправский игрок колоду карт: в одной сцене Раневская - Александра Захарова может произнести фразу из четвертого действия, а Гаев - Александр Збруев - из третьего, подчиняясь непререкаемой и веселой режиссерской логике. Мало того, Захаров, как он честно признается в программке, «не скрывает своей работы сценариста». То есть дописывает реплики, досочиняет сцены, реализует намеки. Начать с того, что купец Ермолай Лопахин здесь молод, как никогда прежде в истории русского театра. Герой Антона Шагина («Стиляги») - буквально мальчишка, который переживает первое в жизни серьезное чувство к женщине. Ни один Лопахин еще не любил Раневскую так явно и так по-детски отчаянно, не падал перед ней на колени, не целовал и не обнимал. А для этого купца, который, пожалуй, только что получил диплом университета на кафедре менеджмента, режиссер еще и заказал композитору «Ленкома» Сергею Рудницкому небанальную лирическую тему - она аккомпанирует каждой встрече Лопахина и Раневской и позволяет воспринимать спектакль, в частности, как оду юношеской искренности, придавая ему интонацию феллиниевского «Амаркорда». И стеклянная стена с облупившимися деревянными перегородками - какие бывают на верандах, но размером с зеркало сцены (художник Алексей Кондратьев), - тоже могла быть создана только воспоминанием юности, склонной к преувеличениям. Кому нет дела до иных коллизий, кроме романтических, останутся довольны. Но поклонники «Ленкома» привыкли ходить на его спектакли еще и за легкой, но снайперской сатирой и за мудрой, но не грузной жизненной философией. Они тоже не обманываются в ожиданиях.

«Я вспоминаю»

Философом в этом «Вишневом саде» выступает старый слуга Фирс в исполнении Леонида Броневого. Для разминки Фирс на несколько ладов обыгрывает милую бестактность Раневской, которая порадовалась, что он «еще живой». И выясняется, что отношения со смертью у этого старика отнюдь не сентиментальные. Он ее заедает сургучом, попутно пеняя Раневской, что «других-то лекарств у него нету». Про «волю» (Чехов имел в виду высочайший указ об отмене крепостного права) старик высказывается с убийственной интонацией, и вполне ясно, что адрес его иронии - перестроечное лихолетье. Все это Броневой проделывает в фирменном ленкомовском стиле, с драйвом джазового музыканта и с горечью шекспировских шутов. И когда в финале прекрасная стеклянная стена складывается, грозя расплющить забытого в доме верного слугу, он тоже не тянет слезу из зрителей, а играет спокойствие великого Сократа перед казнью.

Описывать спектакль через героев - логика, продиктованная структурой действия. Она напоминает блики, высвеченные памятью из тьмы прошлого. Актеры в захаровских спектаклях всегда подаются крупным киношным планом, но здесь еще и сцены, как в кинематографе, наплывают одна на одну. При этом Захаров играет на грани фола, но грань держит безупречно. Фирсовая отсебятина нигде не превращается в капустник. А романтика снимается взмахом режиссерской руки в тот самый миг, когда она готова сорваться в мелодраму. В эти моменты на сцене обычно возникает Гаев Александра Збруева, «человек 80-х годов», - пояснять, какого именно века, естественно, не требуется. Человек, который не может не говорить красиво и по ничтожному поводу организует собрание всех домочадцев, - это уже знаменитая захаровская сатира в стиле «Того самого Мюнхгаузена» и «Дома, который построил Свифт». Сюда же стоит отнести Петю Трофимова - долговязого, лысого субъекта с нервным тиком, не окончившего университет, но громящего «всю известную ему интеллигенцию», которая не работает, а только говорит.

При таком раскладе будущее, конечно, остается за Лопахиным, «тонкой натурой с длинными пальцами», в ком, однако, может проснуться купеческая дьявольская сила». Все так. Как написал Марк Анатольевич в программке, так и поставил. Но правда жизни со всей ее непредсказуемостью и гипнотической силой - это правда Раневской, какой ее играет Александра Захарова. Она, разумеется, порочна, но эта удивительная порочность проистекает от детского неумения отказать себе в любви и искренности, в праве быть смешной, нелепой брошенной любовницей и тут же - величественно скорбной плакальщицей на похоронах вишневого сада. Целовать несчастного Лопахина и тут же забывать о его существовании. Или вдруг ни с того ни с сего потребовать себе старый добрый еврейский оркестр и закружиться в танце. В этой Раневской напрочь нет пошлости, потому что она оригинальна в каждом движении, в каждой интонации. Лопахин ее, конечно, никогда не поймет, но и никогда не перестанет любить, что позволит ему, возможно, не утратить свежего взгляда на мир, а то и вовсе стать художником.

Единственное, за что можно слегка попенять режиссеру, так это за грубых персонажей второго плана, за исключением разве что Вари в исполнении Олеси Железняк - одновременно аскетичном и страстном. Слуги, включая и Шарлотту Ивановну с ее пиротехническими фокусами, превратились фактически в кордебалет. Видимо, обслуживающий персонал, в представлении режиссера, сбился в класс, утратив индивидуальные черты.

Зато исключительно удачно решен образ Прохожего. Загадочный персонаж, который появляется в пьесе на пару минут - проходит через двор, просит денег, получает от Раневской золотой и исчезает, - у Захарова появляется самураем в потертых одеждах. С одной стороны - остроумная пародия на вечное попрошайничество восточных людей в России, с другой - вариация знаменитой чеховской темы: «Неси свой крест и веруй». В любом месте. В любом возрасте. Пока остаются силы и ясность ума.

Жанна ЗАРЕЦКАЯ