Богдан Ступка: Мне всегда страшно, но я рисковый

Знаменитого актера скоро увидим в роли Тараса Бульбы

Богдан Ступка - как Фигаро: там, здесь. Потому что нарасхват, и этому никто не удивляется: артистов таких у нас почти нет, да и всегда было мало. Проведя счастливейшую жизнь в театре, Богдан Сильвестрович последние годы больше занят кино - ему теперь так интересней. В Петербург приезжал на озвучание «Тараса Бульбы» прямиком из Польши, где снимался у Кшиштофа Занусси.

Режиссерский актер

- Ваше сотрудничество с Занусси кажется на первый взгляд удивительным, хоть вы уже с ним работали. Он очень рассудочный режиссер, рациональный, вы вроде бы полная противоположность. Вам важно совпадение с режиссером в этом смысле или вы можете существовать в любой системе?

- Я могу существовать в любой системе, потому что доверяю режиссеру - он знает о роли больше, чем я, потому что видит всю картину целиком. И я доверяю, да... правда, потом начинаются какие-то мелкие проблемы, как вот в этом случае... Ну не проблемы, а так, знаете, какие-то легкие столкновения. Занусси от меня требовал, чтобы я говорил быстро. А мне быстро трудно - я польский знаю, но все-таки на чужом языке играть - это же совсем другое дело. И я придумал для своего героя оправдание - почему он может говорить медленно. Я же играю олигарха, очень богатого человека - у него так много денег, что ему незачем торопиться. Еще Занусси все время просил меня улыбаться. А я просто так не умею этого делать, мне надо, чтобы повод был. Что, спрашиваю, прямо так, во весь рот улыбаться, что ли, пан Кшиштоф? Нет-нет, ну вы представьте себе, что ваш герой такой грозный, колючий - ну и улыбается соответственно. Ну вы же понимаете, это польская ментальность: «Коханне!» - и рот до ушей.

- А вам только по роли веская причина нужна для смеха или в жизни вы тоже их ищете?

- В жизни мне можно палец показать, и я хохотать начну до слез. Очень люблю шутить - наверное, потому, что роли мне все больше достаются драматические, трагические, нужна какая-то компенсация. А там меня все что-то останавливало. И вдруг в предпоследний съемочный день Занусси посмотрел материал и говорит: «Ого, какой он у вас получается... Аж мурашки по телу...» А вечером снова: «Почему пан не смеется?..»  Да потому, что там не до смеха. Мой олигарх - он очень болен, ему нужна пересадка сердца. И вот он уговаривает одного молодого парня, который недавно пытался покончить с собой, чтобы тот все-таки довел дело до конца - совершил самоубийство; и стал бы его донором. Он все время с этим парнем беседы ведет: дескать, зачем жить, разве это жизнь? Нет, лучше и не жить вовсе...

Хотя мне с Занусси все равно было очень интересно работать, потому что он философ. Ко всему глобально подходит, сцены объясняет просто потрясающе.

- Вам это необходимо? Ведь есть артисты самоигральные, а есть такие, которым нужен режиссер.

- Я не могу без режиссера. А сейчас интересно так снимают... Я тут решил заработать денег, не выезжая из Киева, - согласился сняться в сериале. Играю лесничего: он в лесу живет, природу бережет. Приехали в лес снимать натурную сцену. Подходит человек, представляется режиссером. Сняли сцену. Потом на Крещатик поехали. Подходит женщина, говорит: «Здрасте, я режиссер, мы сейчас будем снимать такие-то сцены». Всего их было пять, этих режиссеров. Я подумал: не много ли - на одного артиста? Оказалось, так принято сейчас: один снимает с первого эпизода по пятнадцатый, другой - с шестнадцатого по двадцать первый и так далее. Правда, они сами эти сцены путают. Ну да ладно, думаю, потерплю, надо заработать.

Наблюдательный актер

- Можете сниматься ради денег?

- Ну надо... А что делать - у меня семья большая, семь человек. Младшему внуку, Богдану, еще года нет. И назвали Богданом, я думаю, потому что понимали, кто будет спонсором.

- Вы отважный человек в профессии? Вам не бывает страшно за что-то браться?

- Мне всегда страшно, но я рисковый человек. Бросаюсь в омут, а там - выплыву, не выплыву... Я же когда снимался в фильме «Свои», от Месхиева сначала убежать хотел. Приехал на Псковщину: комары, стрельба, пробежки по болотам. Я думаю: Богдан, чего тебе здесь делать? Нет, убегу. Вон пусть молодые ребята этим занимаются. А потом настал черед сцены, в которой я своего сына отпускаю, говорю: «Ну иди, сынок, Родину защищай». Сыграли. И вдруг Месхиев, посмотрев на монитор, говорит: «Давайте поаплодируем за прекрасно сыгранную сцену», - и все захлопали. Тут я и подумал: может, не надо убегать, может, что из этого выйдет...

- Вы себя часто хвалите?

- Нет. Вот отец меня хвалил, гордился мной. А мама всегда ругала, говорила: «Ну что ты орешь все время на сцене? Ты что, разговаривать нормально не умеешь?» Или: «Вот ты играешь дядю Ваню - почему руки в карманы засовываешь? Разве так дворяне себя держали? Да я тебе эти руки обрублю, будешь еще так делать!» И жена у меня такая же: всегда все не то и не так.

- А вы строги только к себе  или к окружающим тоже? Сейчас принято сетовать на девальвацию актерской профессии - мол, нет ни глубины, ни ответственности перед зрителем.

- Знаете, я очень люблю молодежь. Люблю наблюдать за ними и, когда вижу, что у них что-то получается, страшно радуюсь. Но ведь правда: как-то все сейчас интеллигентно, вроде бы талантливо - а всплеска нет. Как у Чехова в «Чайке», помните: «Мило, талантливо, но после Толстого и Зола как-то не хочется читать Тригорина». Мне не хватает какого-то взрыва, который обязательно в роли должен быть. Какой-то изюминки.

- Вы эту изюминку как ищете? Просчитываете или все на уровне интуиции?

- Нет, я ничего не просчитываю. Я все примеряю на себя: как бы я поступил в этой ситуации. Или, например, вспоминаю, что в жизни встречал такого человека.

Брехт писал: «Прежде чем изучать актерское мастерство, надо изучить мастерство наблюдения».

- Вы наблюдательный?

- Да. Иногда скажу что-нибудь, все сразу пугаются: ведь так просто все, а он опять что-то придумал. Но я-то по-другому все вижу. Для жизни это не очень удобно, а для искусства, мне кажется, замечательно. У меня складки на занавесе могут вызвать невероятные ассоциации. Не знаю, откуда это. Наверное, из военного детства. Помню, мы с Юрой Ильенко ездили в Черногорию. Едем в машине - он, я, покойный Боря Хмельницкий. Подъезжаем к пропасти, и вдруг у меня начинается видение: я очень ясно вижу, как машина падает в пропасть, как я лежу там, на дне, распростертый, весь в крови, - и мне становится плохо. Я зеленею, говорю: «Остановите машину, мне плохо - хочу на воздух». Режиссер говорит: «Ну понятно, артисты... напились, должно быть, вчера». А мне стыдно было признаться, что у меня такая идиотская фантазия.

Актер родом из детства

- Думаете, правда, из детства?

- Да, конечно. Что в ребенке закладывается в детстве, с тем он и живет всю жизнь. Мне было три года, когда война началась, и я все помню - как все горело, как бомбы взрывались, как солдатики молоденькие на войну уходили; как потом, уже после войны, люди подрывались на минах: голова - в одну сторону летела, нога - в другую...

- Кроме этого чем детство запомнилось?

- Тем, что я с семи лет сидел за кулисами оперного театра. Отец там в хоре пел, дядя был солистом, тетя - главным концертмейстером. Я слышал всех лучших оперных певцов Советского Союза, потому что они приезжали с гастролями в наш театр. Вот я гулял недавно по Питеру, наткнулся на мемориальную доску Константину Лаптеву: замечательный был баритон, я его еще мальчишкой слышал. Я уже не говорю о Лисициане, Козловском и Лемешеве, которые меня по голове гладили, проходя мимо. Отец мой, кстати, пел тоже замечательно. У него был такой голос, что женщины видели большую перспективу. Его же уговаривали идти учиться в консерваторию, а он отказывался. «Ну какой, - говорил, - из меня певец? Я же маленького роста». Как он Жермона пел из «Травиаты»! Уже потом, когда отец умер, я понял, что он для меня пел: «Альфред, вернись домой, сын мой»...

- А вы отчего нарушили семейную традицию и не стали певцом?

- А у меня слуха нет. Вообще. Музыкальность есть, а слуха нет. Но мне, конечно, повезло: я все детство слушал великую музыку. А кроме того, это была и великая литература. Я давно мечтаю поставить «Евгения Онегина» на украинском языке в драматическом театре. Есть в Киеве режиссер, который когда-то хотел сделать спектакль с Игорем Горбачевым, но что-то у них не сложилось; и теперь он мне предлагает. Он придумал такой ход: сделать это как воспоминания уже немолодого Онегина. Я-то не хочу играть, но спектакль такой должен быть, обязательно.

Актер-министр

- Вы, кстати, гуляя по Питеру, бремя славы ощущаете? Автографы просят? Вам это в тягость или в радость?

- Знаете, когда этого много, наверное, устаешь. Но меня как-то не напрягают. Вчера вот молодой человек подошел: «Ой, я недавно видел вас в фильме «Заяц над бездной» - дайте автограф, пожалуйста!» Или иду, мне навстречу две женщины: «Здравствуйте, дай бог вам здоровья!» Ну разве не приятно?

- А вам не обидно, что такая слава пришла довольно поздно? То есть вы всегда были известным артистом, но то, что случилось в конце 90-х, невозможно сравнить с прежней известностью.

- Нет, обиды нет. Судьба такая, наверное. Может, что-то такое со мной произошло и я стал интереснее с возрастом - и актерски, и человечески, и внешне даже.

Если взять того, молодого и теперешнего - это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Я ведь за это время успел немножко поиграть роль министра. И вы знаете, мне понравилось - я бы еще поработал.

- А вы именно играли?

- Ну конечно. Весь мир играет, чего там. А уж когда ходоки ко мне ходить начали... Библиотекари, скульпторы, художники - и все чего-то просили. Прием длится два часа. Сидишь, на часы смотришь и думаешь: а чем я тут, собственно, занимаюсь? Почему я это слушаю? Потом я как-то научился держаться, а поначалу просто засыпал. А когда я к премьер-министру ходил, ситуация повторялась с точностью до наоборот: тут уж я говорил, а он засыпал.

- Веселый министр...

- Да. Только меня назначили, я почти одновременно стал в Украине человеком года. Один журналист написал по этому случаю стихотворение: «Ах, Богдан Сильвестрович, зачем вам министерствовать...» И так далее - все про нехороших чиновников. Мне оно так понравилось! Я выхожу на сцену Дворца Украины и начинаю его читать. Люди в зале балдеют - ничего себе министр, такие гадости про себя говорит. На следующий день приехал в Украину президент Молдавии. Мы все стоим по протоколу, идет наш президент Кучма. Подходит ко мне, говорит: «О, радый бачить! А что ты там вчера читал такое?» - и пошел дальше. Вице-премьер ко мне подскакивает: «Что, что вы такое читали?!» - «Замечательное стихотворение читал, - говорю. - Вот президент наизусть выучил».

Человек-загадка

- И все же эта роль что-то изменила в вашей жизни?

- Ох, это странная штука... Вот вы станете губернатором или министром, сразу увидите, как не вы изменитесь, нет, - отношение к вам изменится. Меня-то должность никак не поменяла, я каким был, таким остался. Но прихожу в театр - все артисты склоняются передо мной: «Здравствуйте, здравствуйте, Богдан Сильвестрович!» Я спрашиваю: «Что с вами, ребята?! Случилось что?»

Я же еще театром руковожу почти семь лет - это сложнее, чем быть министром. 90 артистов в моем театре работают - надо как-то лавировать, успокаивать всех, чтобы всем было хорошо. Эта не получила роль - несчастлива, эта роль получила - и тоже несчастлива.

- Вы строгий руководитель?

- Добрый. Но бываю строгим.

- Это тоже роль?

- Нет, это другое. Я многому научился за это время: не высказывать мысли вслух, где надо - промолчать. Хожу, как пугало, за кулисами. Все мне улыбаются. А потом слышу за спиной шепот: «Откуда это он взялся? Смотри, смотри, вон опять идет».

- Боятся вас?

- Не боятся, но трепещут. Да это и хорошо. Они играть лучше начинают - их хоть слышно становится. Это же проблема XXI века - артистов в зале не слышно. Вы вот всегда всех слышите?

- Я даже вижу не всех. Они себя не доносят просто.

- Да, какая-то странная манера - все будто под сурдинку. Мне мой педагог всегда говорил: «Все то же самое, что в жизни, но на каблук выше. Потому что это художественная правда, а не правда жизни».

- А художественная правда не заслоняет реальную жизнь? Шарлотта Рэмплинг сказала, что стала актрисой, потому что хотела защититься от хаоса этого мира. Вы про себя можете так сказать?

- Нет, со мной не так. Кем я не мог стать в жизни, становился на сцене: и царем, и президентом, и умным, и глупым, и добрым, и злым, и тираном, и смешным.

Кроме того, я с детства любил переодеваться. До сих пор люблю - мне надо за два часа начать собираться, чтобы выбрать себе рубашку или галстук; надо мной все домочадцы смеются. Я вот только на старости лет стал хорошо себя чувствовать в современном костюме - раньше неуютно было. Костюм ведь сразу дает характер.

- А должность требует дипломатии. Вы дипломатичный? Или, может быть, хитрый?

- Думаю, дипломатичный. У меня это от мамы. Она была замечательная женщина. Совсем необразованная, зато Библию наизусть знала. Она очень любила театр, хотела быть актрисой, но из любви к отцу эту затею оставила. Мама мне всегда говорила: «Уважай людей, уважай чужую религию, умей прощать». Я ей говорю: «Мама, ну что ты меня учишь? Ты знаешь, сколько мне лет?» А она: «Я тебя не учу, я тебе напоминаю, чтобы ты не забыл».

- Актерская профессия когда-нибудь выручала вас в жизни? Я не профессиональные навыки имею в виду, а другое - ну может, она каким-то образом от одиночества спасает?

- От одиночества в принципе спасает. Я люблю людей: легко схожусь, но и расстаюсь легко. Наверное, нельзя так быстро идти навстречу кому-то: ты сразу весь раскрываешься и уже вроде бы человеку неинтересен. Мужчина вообще должен быть загадочным, особенно для женщин. Я в юности получил хороший урок. Был влюблен в одну актрису, с которой вместе учился. Позвонила она как-то, сказала, что не придет на занятие, потому что попала под трамвай. Я думал, что с ума сойду.

Поехал к ней. Подхожу к дому, открываю дверь, слышу - смех, шум, гам оттуда. Захожу - Наташа моя сидит в окружении кавалеров. Я спрашиваю: «Наташа, что это?!» А она мне: «Ну ты смешной какой! Ты прямо весь как на ладони, такой наивный! Мужчина должен быть загадочным». И вот я стал загадочным. Заметно?

Беседовала Алла БРУК

Фото Натальи ЧАЙКИ