Александр Невзоров: Я бы Милонова... канонизировал
Создатель «600 секунд» — о родине, принципах и корысти
Первое, что меня поразило, когда я вошла в студию скандального репортера, создателя нашумевших «600 секунд» и любителя всевозможных провокаций Александра Невзорова, — старинные ворота, рыцарские доспехи и огромный, во всю стену, портрет молодого Наполеона на Аркольском мосту (точно такой же, кстати, кисти Жана-Антуана Гро, есть в собрании Эрмитажа). Сам же Александр Глебович словно работал на конвейере: курил трубочку и принимал интервьюеров, сменявших друг друга каждые полчаса, и совсем не старался поразить. Хотя мог бы и ошеломить, если бы давал интервью, допустим, в рыцарских доспехах…
«Можете подойти поближе — посмотреть на картину, — перехватил мой взгляд Невзоров и объяснил: — У нас тут работали молдаване, они и приклеили холст к стене. Когда это выяснилось, было уже поздно что-либо предпринимать. Но есть вариант: закрасить Наполеона, хотя все-таки жаль. Это хорошая подделка»...
С сыном Александром
— Вы бонапартист? — посочувствовала я.
— Я? — изумился моему вопросу Александр Глебович и стал набивать трубку табаком. — Я не могу быть бонапартистом, потому что Наполеон был такой редкостный... дурак.
— ???
— ...это же надо было, выиграв все сражения 1812 года — Бородинское, на Березине, под Красным — и разгромив эту русскую армию к чертовой матери, ухитриться проиграть войну! А если мы почитаем его письма к Жозефине, то убедимся, что он, к сожалению, просто был болваном. Правда, милым болваном... У меня вообще нет кумиров среди так называемых исторических персонажей.
— И не было?
— Ну, может, и были по молодости, по глупости, пока я не понял, что история — на 99% довольно примитивный миф, к тому же еще многократно отрыгнутый и снова пережеванный.
— Не будем трогать историю... Лучше спрошу вот о чем: раз в год вы устраиваете творческий вечер — зачем?
— Друг мой, мне позвонили и предложили провести вечер. И я согласился — мне это не сложно.
— Соскучились по популярности?
— Нет. Исключительная корысть. Больше мною ничего не руководит.
— Уже меcяц на Невском висят постеры, в метро — плакаты с вашим портретом, на которых у вас такой взгляд, будто спрашиваете у пассажиров: «А ты записался ко мне на вечер?» Что нового хотите сказать людям?
— Скорей всего не то, что они хотят услышать. Я ведь никогда не прикидывался хорошим. Я очень плохой, я безнравственный. У меня нет никаких моральных критериев. Я — наемник. И, как у каждого хорошего танка, башня у меня вертится во все стороны…
— …и иногда сносит?
— Ну конечно (попыхивает трубочкой). Но сейчас такая забавная ситуация, когда нынешние либералы, прогрессивная интеллигенция вопят о свободе слова и тем самым оплакивают свое право закрывать телевидение, газеты. Они думают, что делали бы это лучше, и возмущаются, что теперь вместо них это делают какие-то кошмарные черносотенцы. Я уже приводил этот пример, когда долго пытались канонизировать почтеннейшего Немцова и долго рассказывали, каким он был светочем чести, свободы и правды. А я помню, когда он не только закрывал меня (я бы спокойно это перетерпел), но за какой-то невинный сюжетец об их мероприятии с Хакамадой был целиком закрыт Пятый канал без права вещания в эфире. И все те любители свободы слова, которые сейчас орут про государственную подлую цензуру — она, дескать, душит здесь все, — были подписантами тех писем, которые, например, направлялись в правительство, чтобы меня каким-то образом придушить. Поэтому не верьте ни тем, ни другим: омерзительны и те, и другие.
— А вас это разве не раззадорило?
— Я уже взрослый. Поймите, я не увлечен политикой. И меня меньше всего волнует будущее этой страны — говорю со всей откровенностью: я его вообще не вижу. Но подобного рода творческие вечера мне помогают формулировать какие-то вещи. К тому же публицистика такая интересная вещь: ты обязан быть понятным, ведь просто наводить терминологический туман, умничать и рассуждать правильно, но непонятно — невелика заслуга. А когда я выступаю в большом зале, то могу наблюдать изменение температуры интереса — его понижение, повышение. А это ценная вещь. Потому что у меня аудитория постоянная и очень специфическая, учитывая мою идеологию. Ведь я учу искусству... оскорблять.
— И многих уже научили?
— Ну как вам сказать: пока учу инсинуациям, мастерству клеветы.
— Есть талантливые ученики?
— Сложно сказать: я ведь учу известных и очень богатых, к сожалению, людей, которые поручают выполнение домашних заданий своим бесконечным референтам и секретарям.
— Фамилии можете назвать?
— Нет.
— Ну, хотя бы скажите: среди них нет самого главного по стране?
— Нет. Сразу видно, что не моя школа. Но там есть другие всякие разные, параллельные...
— Александр Глебович, вы меня заинтриговали: может, подскажете пару правил из искусства клеветы?
— Это невозможно! Ведь искусство клеветы — серьезная дисциплина: ее может выработать и сформулировать за многие десятки лет эфирных баталий человек, которого персонально запрещено допускать в эфир с участием представителей Русской православной церкви. РПЦ вынуждена была даже принимать отдельное постановление о том, что не может быть никакого диалога с таким, как я. Это, между прочим, впервые в христианстве — даже с Лютером беседовали, уж не говорю о тех, кто помельче. Кстати, недавно на «Мартовских диалогах» в Библиотеке имени Маяковского, которые меня поразили накалом, интересом, многолюдностью, неформальностью, страстностью, я же хотел дискутировать с Андреем Кураевым...
— …а пришлось встречаться с Сергеем Пархоменко...
— Так Кураев отказался! Вероятно, решил, что у него не много шансов в разговоре со мной. Честно говоря, с ним мне было бы тяжелее, чем с любым другим, потому что он мне симпатичен. А я очень не люблю дискутировать с симпатичными мне людьми, потому что так или иначе обязан их щадить в силу того, что они не заслужили издевательств над собой.
— А Виталий Милонов, судя по тому, как вы подставили его в телеэфире, вам не симпатичен?
— Да, я подставил его, но на самом деле он мне симпатичен. Мне все симпатичны. Я считаю, что Милонова вообще надо канонизировать и обязать его ходить в нимбе, только во время сна или посещения клозета разрешить ему этот нимб снимать. Думаю, надо при ЗакСе ввести должность помощника — того, кто будет полировать нимб, украшать его самоцветами, следить, чтобы Милонов на заседаниях сидел только в нимбе.
— Александр Глебович, вернемся к заинтересовавшему меня искусству провокаций, инсинуаций, клеветы. Учебник у вас есть?
— Нет. Гораздо выгоднее заниматься частной лекционной деятельностью, чем писать учебники. Я даже не смогу его никогда издать, потому что по договорам с моими учениками все, что я написал, что является содержанием лекций, — это их интеллектуальная собственность. То есть если я захочу собственную фразочку взять в свою статью, то я должен звонить и спрашивать разрешение.
— Как вас связали!
— Это деловой подход.
— И еще хочу уточнить: вы сказали, что у нашей страны нет будущего. А у какой страны оно есть?
— У страны, которая движется в векторе развития, а не деградации.
— Вы прямо как писатель Проханов заговорили...
— Проханов — любопытный персонаж, очень талантливый и симпатичный, во многом обаятельный. Но поймите: Проханов — это такая королева Гертруда, которая спала с одним королем, а потом с тем, кто его убил, — лишь бы спать с королем. Проханов не может без взаимодействия с властью. Он был патриотом СССР, Россия отправила Советский Союз на тот свет, и Проханов медленно становится патриотом России, у него есть инстинкт безудержного патриотизма.
— Подождите-подождите, когда распался СССР, то вы тоже были не в восторге...
— Да, я был активным гэкачепистом, в моей жизни были рижский и вильнюсский ОМОНы, движение «Наши» и т. д., но моя родина закончилась в 1991 году.
— И теперь вы человек мира — можете жить где угодно?
— Конечно. Говорю же: у меня нет родины, и Россия ничего не сделала, чтобы заслужить мое уважение за эти двадцать три года.
— Но, судя по всему, Владимир Путин вам импонирует, раз вы стали его доверенным лицом на президентских выборах…
— О, это из области личного: я стал доверенным лицом и только. Я не пошел дальше. Одно дело было помочь тому, кто в свое время оказал мне существенную помощь, другое дело — играть с властью.
— Только и слышу, как вам кто-то помогает из сильных мира сего, — когда-то Горбачев, теперь Путин...
— Повторяю, я политикой не занимаюсь, я — наемник, но имею возможность выбирать, в какие джунгли меня сбрасывают.
— Примерно так, как вы сбросили движение «Наши»?
— Проект «Наши» я в свое время подарил Суркову — когда мы со Славой дружили. «Наши» были хороши, пока это была протестная, хулиганская, пиратская, оппозиционная, яростная уличная вещь, а потом это стал оказененный вариант.
— Александр Глебович, раньше вы определяли «наш» или «не наш» в зависимости от отношения к Советскому Союзу. А кто сейчас для вас «наш» и «не наш»?
— Это для меня не актуально.
— А я думала, что вы всех делите в зависимости от позиции по Крыму, по Украине...
— Украина, скажем так, — вопрос наличия ума и понимания последствий. Есть вещи, за которые не имеет смысла платить так дорого и которые придется слишком долго расхлебывать. Тут просто невыгодная ситуация...
— Вы были во многих горячих точках: Приднестровье, Чечня, даже фильмы про чеченскую войну снимали. А на Украину нет желания поехать добровольцем?
— Ни малейшего. А зачем? Во-первых, мне все понятно. А во-вторых, есть определенного рода ограничения, которые на меня наложены очень ловко и очень искусно. И потом: то, что происходило в Карабахе, Чечне, Югославии, Приднестровье, меня лично чрезвычайно интересовало. Все, что происходит сейчас на Украине, — для меня факультативно, как и все, что связано с политикой.
— И в политику возвращаться не собираетесь — как ушли из Госдумы, так все — аполитичный человек?
— В Госдуме я тоже не занимался политикой — я исследовал ее механизм, мне было интересно понять, что это такое, а потом выяснилось, что там две шестеренки, три колесика, один анкер. Госдума по устройству не сложней будильника — заводишь, и он звенит определенным законом, на который его завели. Всё. Просто, как килограмм моркови. Плюс там не пахло серьезной корыстью…
— Ах да, совсем забыла — вы же корыстный человек... А вот заниматься лошадьми — какая вам в том корысть? Или это любовь?
— Да там и любви никакой нет. Просто занятие лошадьми вывело меня на новые орбиты и новые интересы, дало существенные знания во многих вопросах.
— Помнится, вы как-то рассказывали, что у вас есть лошадь, которую вы чуть ли не научили считать...
— Я говорил, считать — настолько примитивный процесс, что этому можно научить любое млекопитающее. И это не мое мнение — это идея еще начала XX века, поддержанная всеми блистательными учеными того времени. Этот эксперимент был удачно поставлен в свое время, а я решил его повторить, желая проверить, действительно ли такое возможно, но никакой новации и никакой моей заслуги в этом нет.
— Значит, и ваше вегетарианство не из любви к животным?
— Нет, конечно. И кстати, я никому из близких его не навязываю. Это одна из привычек, как курение, то есть дело вкуса.
— Своего сына от третьего брака вы тоже назвали Александром. И знаю, что советуете другим родителям проявлять честность в отношениях с собственными детьми. «Запасных детей у вас нет! Всегда говорите им правду, в том числе и самую жесткую, в том числе и о подлинной природе отношений человека с миром вокруг» — это ваша цитата. А вы-то сами всегда следуете этим правилам?
— Нет, конечно.
— А других учите!
— Ну, мало ли что я говорю. Ребенок должен получить по возможности абсолютное представление о естественных науках, получить абсолютную независимость от каких-либо патриотизмов, разговоров о самопожертвовании, долге — он должен быть совершенно свободен. И если какая-то страна хочет быть его родиной, значит, она должна доказать свою способность быть удобной и нужной для него, а не наоборот.
— А вам родители говорили жесткую правду?
— А мне повезло — я вообще рос как трава, и меня никто никогда не пытался воспитывать. Дед? Думаете, он тратил время на беседы со мной о каких-либо физических законах? Да ни фига.
— Ну как же — вы сами как-то признавались, что дед для вас очень многое сделал: спасал вас от армии, от комсомола, он ведь работал в органах…
— От армии я бы и сам спасся — когда вас ведут на мясо, надо спасаться любыми способами. А в комсомол меня и не брали, потому что я был большим хулиганом. Но вообще одно дело спасать, пользуясь своими возможностями, а другое дело — воспитывать.
— А кстати, сами кого-то спасали? Без всякой корысти, то есть бесплатно?
— Да, мне иногда приходится идти против собственных принципов, и это всегда очень противно. И всегда я чувствую себя немножко негодяем, когда делаю что-то вопреки собственным представлениям. Но делаю же!
— Еще один момент хотела прояснить. Я живу на улице Невзоровой — подруги Крупской — и, когда называю свой адрес, часто слышу: «А что, у нас уже есть улица в честь Невзорова?» Случайно, не ваша родственница — революционерка, агент «Искры», неоднократно выполнявшая партийные задания Ленина?
— Да, я слышал о сестрах Невзоровых. Но я-то вообще человек без роду без племени и не знаю, имеют ли эти тетеньки ко мне какое-либо отношение. Для меня родство не имеет никакого значения. Я человек без национальности.
— И, как я поняла, без родины…
— Ну да! А о национальности я все понял, когда на недавнем Всемирном русском народном соборе, где собрались попы и министры, мне объяснили, что я русским считаться никак не могу, потому что я неверующий, непьющий и на балалайке играть не умею. Какой же я русский без этого? А в евреи меня не берут — сказали, что не могут принять человека, от которого неизвестно что ожидать завтра. И в эвенки меня не взяли. И если у меня возникнет жгучее желание иметь какую-либо национальность, то единственно, кто может меня принять (со времен моих съемок в Америке), — это индейцы-команчи. Так что если когда-нибудь мне придется писать свою национальность, думаю, это будет команчи.
— То есть вы практически отказываетесь от своих родителей… А если ваш сын, Александр Александрович, когда-нибудь заявит: у меня нет родины, у меня нет национальности, буду беспринципным — переживете?
— Это будет его свободный выбор. Я ему не буду мешать ни в чем: пусть хоть попом будет — работа не сложная.
— К слову, о работе. Ваши «600 секунд» были самой рейтинговой передачей — она даже внесена в Книгу рекордов Гиннесса. Мне как-то рассказывали о работе в «Секундах»: там мало было одного таланта — ради получения информации нужно уметь преступать черту. Например, переспать с голубыми или, как вы, например, в сюжете о злоупотреблениях на мясокомбинате, проползти туда под шкурой убитой коровы...
— Да не надо было спать с голубыми! Был скандал, когда оператор отказался глаза красить, потому что мне его надо было засунуть на какой-то пароход с пед…, ой, с геями, он отказался, и мне пришлось его «репрессировать».
— Кстати, на ваш взгляд, что нужно журналисту? Что главное в профессии?
— Беспринципность, жестокость и корыстолюбие. И отсутствие всяких глупостей по поводу общественного блага.
