Александр Прошкин: Удивить мир не стремлюсь, лучше еще один фильм сниму

Мэтр отечественного кинематографа представил свою новую картину «Искупление» по мотивам романа Фридриха Горенштейна

Мастер, снявший фильмы «Холодное лето пятьдесят третьего…», «Доктор Живаго», «Увидеть Париж и умереть», привез в город, где он родился, окончил ЛГИТМиК, был актером Театра Комедии, ленту, за которую на Монреальском кинофестивале получил приз «За выдающийся художественный вклад». После премьеры наш обозреватель побеседовал с 72-летним выдающимся кинорежиссером о фильме и о жизни.

Недавно я показывал картину во Владивостоке, в зале в основном были молодые люди. Многие плакали, но кто?то и выходил, хлопнув дверью. Но я почувствовал, что молодой аудитории интересна наша история, жизнь наших родителей. Все слухи о том, что наш кинематограф ужасный, примитивный, плохой, сильно преувеличены. Он ничем не хуже кинематографа любой европейской страны

Классика жанра

— Александр Анатольевич, название приза, полученного на Монреальском кинофестивале, вдохновляет! А еще я в одной из рецензий вычитал такую мысль, что если бы ваш фильм «Искупление» появился во времена картин «Баллада о солдате», «Летят журавли», то он бы стал в этот классический ряд советского кинематографа… Согласны с такими оценками?
— Не мое это дело — оценивать свое кино. Но ситуация нынче принципиально изменилась. Когда появился мой фильм «Холодное лето пятьдесят третьего...», в 1987 году, то в прокат было выпущено 4500 копий и его посмотрели 42 миллиона зрителей. А сейчас мы выходим в количестве 70 копий. У нас в стране нынче всего 2800 киноэкранов — это смехотворно мало на бескрайнюю Россию.

Второе принципиальное отличие — в кинотеатры нынче идет совершенно другой зритель, настроенный на другое кино. За 20 лет с помощью нашего «краснознаменного телевидения» зрителя совершенно отучили от таких важнейших составляющих советского кино, как сочувствие, сопереживание. Ему теперь подавай готовые клише, готовые рецепты, его нужно развлекать и потешать. Его подсадили на эту иглу, и в каком-то смысле то, что делаю я, — анахронизм, потому что для просмотра моих фильмов требуется участие. Тем не менее я убежден, что еще не перевелись зрители, которые хотят видеть именно такое, классическое кино, и в масштабах России их не так мало.

— Снявшийся у вас в «Искуплении» народный артист России Виктор Сухоруков сказал мне, что если фильм — произведение искусства, то он все равно станет классикой, независимо от числа копий…
— Только на это и остается надеяться… Есть у нас еще слабая уверенность, что кино как-то сохраняется и не пропадает. Я в Нью-Йорке встретил одну «сумасшедшую» аспирантку, которая написала историческую диссертацию по моим картинам. В Москве и Петербурге это никому не нужно, а за океаном исследователь пишет англоязычную диссертацию и получает за это степень. Она совершила огромную работу: надо достать фильмы, перевести, посмотреть, оценить! Значит, кому-то, где-то, когда-то это нужно. Может быть, пройдет какое-то время, и цепочка моих картин будет востребована, но меня уже, к сожалению, не будет...

— На фестивале «Кинотавр» вы заявили, что если «Искупление» посмотрит 10 — 15 тысяч зрителей, то вы будете довольны. Вы не лукавите, называя столь скромные цифры?
— Меня не совсем правильно истолковали: я говорил о том, что 10 — 15 тысяч среагируют на это душевно, срезонируют. И это будет очень хорошо.

— Разве настоящий кинохудожник не должен мечтать о миллионах «душевно срезонировавших»?
— Во-первых, у меня уже были миллионы… Да и все так непросто. Вы видели фильм Михаэля Ханеке «Любовь», который получил высшую награду в Канне? Так вот, я себе не представляю, чтобы у нас какой-нибудь режиссер снял картину про двух стариков, которые всю жизнь друг друга любили, а потом жена заболела, и муж, не в силах видеть, как она умирает, душит ее подушкой и кончает жизнь самоубийством. Ну, сколько бы копий у нас такой фильм получил — одну! А Ханеке снял картину, которую, затаив дыхание, смотрит весь мир. Потому что это фильм, который не дает примитивные клише, и зритель заранее не знает, что чем кончится, кто кого полюбит, кто кого застрелит, и кто кого, извините, назовет козлом.

Доразвлекались!

— Ваш фильм по роману Фридриха Горенштейна рассказывает о тяжелейшем послевоенном времени, когда дочь могла посадить в тюрьму мать за тайком вынесенную из столовой буханку хлеба, когда за одно неосторожное слово, сказанное в дружеской компании, героя войны могли упечь в лагеря… Проще говоря, фильм тяжелый! Что бы вы сказали молодому человеку, который не приучен смотреть «тяжелое» кино?
— Я бы сказал, что если хотите в этой жизни сохраниться как личность, как человек, то нужно себя заставить пойти и посмотреть, потому что, может быть, вы поймете и кое-что в своей жизни. Не сразу, но в нужный момент это в вас проявится. К тому же всегда полезно знать подлинную, а не мифологизированную историю своей страны, своих дедов и прадедов. Особенно молодым.

Да и мы ведь не очень меняемся. Мы такие же, как герои фильма. Это в нас вошло генетически — XX век в нас сидит. Иногда кажется, что молодежь наша — представители совершенно другой генерации, другого века. Ничего подобного, это очень медленный процесс.

— Тем не менее вы нередко довольно резко говорите о современном кинематографе, о том, что он чернит нашу страну, нашу историю, наших людей…
— Опять — неправильное истолкование. Я такого не говорю. Какова жизнь, таков и кинематограф. Посмотрите немецкое кино: какую резкую правду они говорят про свою жизнь, и кинотеатры там забиты. Посмотрите кино Болгарии — они снимают четыре фильма в год, и эти фильмы побивают в местном прокате голливудские ленты, потому что это фильмы «про себя». Посмотрите, что происходит в Южной Корее — бум кино, 100 фильмов в год. И все ориентировано на свое искусство, на своих актеров — там тоже очень «правдашнее» кино. Никаких патриотических призывов, никаких решений министерства культуры — и так всем понятно, что искусство призвано помогать человеку выжить, остаться человеком. А мы купились на американский формат, рванув за Голливудом, и мы теперь спешим в кинотеатры развлечься. И уже доразвлекались!

— Александр Анатольевич, вы относитесь к режиссерам, что и в возрасте за 70 продолжают исправно снимать новые фильмы… В чем причина такого творческого долголетия?
— Если человек не врет и не бежит, задрав штаны, за комсомолом, то он остается интересен в любом возрасте. Если бы Лукино Висконти на склоне лет принялся подражать голливудским боевикам, вряд ли был бы интересен. И там, где режиссеры находят силы оставаться собой, верными своей теме, своему мироощущению, возникает искусство. Там, где они пытаются угодить кассе и зрителю — новому для них, — появляются подделки, халтура, нередко вполне коммерчески успешные. И вся эта денежная зараза убивает искусство. Или режиссеры любого возраста хотят понравиться, думают о рейтингах, о бабках, тут и наступает преждевременная смерть.

— Ваш фильм наверняка откроет для многих зрителей фамилию Горен­штейн...
— Это одна из моих целей — вернуть Фридриха в Россию. Он был выдворен из СССР, ему так и не вернули гражданство, что в высшей степени несправедливо. Сейчас в России вышел его четырехтомник, и это сделало петербургское издательство. Я надеюсь, что люди будут его читать, потому что это крупнейший писатель, «Достоевский XX века», действительно мощнейшая фигура во всех смыслах.

— Горенштейн ведь и в кинематографе оставил яркий след…
— Он написал сценарии «Соляриса» Тарковского, «Рабы любви» Михалкова, а также десятки сценариев, которые не были реализованы. Есть его замечательный сценарий о Марке Шагале, у него большое наследие.

— Александр Анатольевич, а вы сами напишете книгу про свою жизнь, про кино?
— Я не писатель, я рыболов-спортсмен (улыбается). Для написания мемуаров должна быть высокая самооценка, которой я не обладаю. Есть люди, которые все время хотят удивить мир, но у меня с этим туго. Лучше еще один фильм сниму. Если, конечно, найдутся деньги…