Александра Вавилина-Мравинская: Вначале была Музыка

Исполнилось 110 лет со дня рождения Евгения Мравинского

Сегодня, 4 июня, в день рождения великого дирижера Евгения Мравинского, по доброй традиции, Академический симфонический оркестр под управлением народного артиста России Александра Дмитриева сыграет в Большом зале Филармонии концерт памяти Маэстро. В программе — любимые Евгением Александровичем Вагнер, Бетховен и Чайковский.

Накануне торжеств нам удалось встретиться с вдовой великого дирижера – известной флейтисткой и профессором петербургской Консерватории, заслуженной артисткой России и заслуженным деятелем искусств Александрой Михайловной Вавилиной-Мравинской. Она любезно согласилась ответить на вопросы корреспондента «ВП» Вячеслава КОЧНОВА.

— Расскажите, пожалуйста,  о вашей первой встрече с Евгением Мравинским…
— С юношеского возраста для всех нас, начинающих музыкантов, Мравинский был кумиром, мы воспитывались на его искусстве. Впервые я увидела Евгения Александровича на концерте в Филармонии вскоре после войны. Это был, наверное, 1946 год. Вблизи же первый раз я увидела его во время конкурса на замещение вакансии в заслуженный коллектив в 1961 году. Процедура была довольно серьезной — четыре тура. Первый — ты играешь соло, второй — это «читка с листа», третий – проигрывание с оркестром самых сложных соло, и четвертый — каждый, кто успешно прошел первые три тура, должен был сыграть два концерта с Мравинским. Евгений Александрович курил папироску и очень внимательно слушал и не менее внимательно вглядывался в экзаменуемого. Я очень волновалась, но от него исходила такая доброжелательность, что волнение пропадало само собой. В результате решения худсовета я оказалась за первым пультом флейт, и Евгений Александрович вышел и поцеловал мою полуживую от волнения руку, сказал: «Я вас поздравляю!» и вернул мне ноты тех произведений, которые мы сыграли вместе, со своим автографом. Я, почти потерявшая от счастья сознание, понеслась к маме домой и всё это ей рассказала. 

В оркестре Мравинского я проработала 27 лет, до того момента, когда 19 января 1989-го в день концерта, посвященного годовщине смерти Евгения Александровича, мне позвонил незнакомый человек и попросил, чтобы я больше в Филармонию не приходила. Тогда мне пришлось пережить состояние невесомости и пустоты. Но Бог милостив, и я сосредоточилась на преподавании, которое приносит мне средства к существованию и по сей день.

— У Мравинского, насколько я понимаю, была репутация консерватора. Скажите, за годы, которые вы провели с ним, его взгляды на жизнь, его вкусы и пристрастия как-то изменялись?
— Евгений Александрович никогда не был консерватором. Напротив, он был очень передовым человеком. Недавно в связи с его 110-летием исполнялись его собственные музыкальные произведения, из которых видно, что он опередил и сегодняшнее время. А если вы имеете в виду его религиозность, то это совсем не консерватизм: когда в тебе звучит голос Бога, то ты веруешь. Это не имеет ничего общего с консерватизмом. Если же вы имеете в виду его политические взгляды, то он чувствовал себя вне и над политикой и ни в каких революциях не участвовал. Он оставался бы Мравинским при любой власти. Для него была существенна природа, литература, он проучился один год на биологическом факультете, он очень хорошо разбирался в людях, был отзывчив, добр и бескорыстен, но никакие общественные тусовки ему не были интересны. Для него главным было быть богатым духовно. Он говорил, что задача искусства – потрясать, и если публика ушла после концерта в том же состоянии духа, в котором пришла, это означает, что публику обокрали. И еще. Ему часто говорили об оркестрантах, что вот тот — негодяй, этот — пьяница, этот из-за границы чего-то привозит. А он отвечал: если я так буду смотреть на моих музыкантов, мне придется просто распустить оркестр. Но когда они играют вместе, они — мои любимые дети.

— Я знаю, что Мравинский был очень разборчив в музыкальном материале и играл только ту музыку, которую любил и понимал…
— Не разборчив, а избирателен! Он влюблялся в композиторов, говорил сам, что он «беременел» произведением и вынашивал его. А если ему приносили какую-то партитуру, которая ему не нравилась, и он видел, что это не его, что тут вот политика, тут вот какой-то подкладной текст, он просто отказывался.

— Вы имеете в виду историю с его отказом дирижировать премьерой 13-й Симфонии Шостаковича на текст поэмы Евтушенко «Бабий Яр»?
— Вокруг этой симфонии была какая-то неприятная суета — так иногда в тайге мелкий гнус может сожрать огромного марала. Она ему не понравилась, потому что там чувствовался политический заказ. Потом ему, человеку, воспитанному на поэзии Серебряного века, не были близки стихи Евтушенко, дай Бог ему здоровья. Но были еще и личные обстоятельства — именно тогда, когда он получил эту партитуру, его жена Инна Михайловна умирала от неизлечимой болезни. Через несколько лет он попытался вернуться к этой музыке, но не нашел там самостоятельной симфонической картины, оркестр там играет прикладную роль. В результате он через меня передал эту партитуру одному итальянскому дирижеру, а злые языки через несколько лет стали распускать слухи, что он ее выбросил.

— А кто были его любимые поэты?
— Он и сам писал стихи. Из любимых поэтов назову в первую очередь Блока, Клюева, Клычкова; он обожал Тютчева и Ахматову, Бальмонта, Мережковского, Волошина, из новых – Колю Рубцова. Часто просил меня читать ему вслух. Он считал, что вначале была Музыка, а уже из нее потом родилось Слово. Потому что когда человек рождается, он сначала плачет, поет, маленькие детишки засыпают под колыбельную, и только намного позже приходит к человеку Слово. И рождается оно в недрах Музыки.