Анатолий РАВИКОВИЧ: Пользуюсь своей узнаваемостью во всех больницах

Завтра артисту Театра Комедии, любимцу публики исполняется 75 лет

Когда ваш корреспондент позвонила артисту, чтобы договориться об интервью, подумала сначала, что ошиблась номером. Юношеского задора, звонкости и запала в голосе — ой-ой-ой… А еще актер, уже несколько лет играющий  Сарафанова в «Свиданиях в предместье» и, по собственным словам, ощущающий себя старым, может кому угодно дать фору по части юмора и таланта рассказчика — а это требует ох как много энергии…

Фото: Натальи ЧАЙКИ

Артисту нужен покой
— Анатолий Юрьевич, вас ведь когда-то в ЛГИТМиК Хохлов, на курсе которого вы учились, взял чуть ли не условно, оговорив, что доказывать право быть артистом вам придется долго. Когда вы почувствовали, что все доказали?
— В Театре имени Ленсовета. Признание меня как артиста в труппе Владимирова было постепенным. Я очень завишу от мнения окружающих: если меня хвалят, я чувствую себя хорошим артистом, а вот на критику реагирую болезненно, вплоть до того, что порой думал — надо уходить из театра. Похвалил меня главный режиссер — все, я хорош. На следующей репетиции он же сказал мне: «Толя, я не понимаю, что вы там делаете… Когда вы текст будете знать?», и я уже думаю, что я непрофессионален, не умею ничего… И зажимаюсь и начинаю кривляться… Для меня, как для артиста, важно быть внутренне спокойным, тогда я могу сосредоточиться, никуда не спешить, ничего не форсировать. Почему многие срезаются на вступительных экзаменах в театральный институт? Стараются слишком! А нужен ПОКОЙ! Я как-то сказал Геннадию Хазанову, с которым играю в антрепризе «Ужин с дураком»: «Гена, не настаивай!» Он умница, все понял: не надо, как Петросян, нажимать, форсировать текст, смеяться раньше зрителя. Зритель сам все должен понять, нельзя настаивать, надо быть внутренне свободным. Когда я учился, Борис Вульфович Зон предлагал нам упражнение, чтобы учиться внутреннему покою: студенты садятся в кольцо, а один кто-то садится в центре. «Что мне делать, Борис Вульфович?» — «А ничего не делай, просто сиди…» А это невозможно — просто сидеть, когда на тебя смотрят двадцать человек. Начинаешь моргать, перхать, ерзать, пукать… А надо сосредоточиться и думать о чем-то своем, как будто никого вокруг нет. «Четвертая стена», отделяющая сцену от зрителей, отсюда и родилась, что нужен покой. Тогда на сцене и будет реалити-шоу…

На сцене не поспоришь
— Неужели от зрителей вы совсем не зависите?
— Я работал после института в провинции четыре года (три года в Комсомольске-на-Амуре и год в Сталинграде) и понял, что оттуда надо линять, потому что публика оказывает давление на тебя. Когда ты играешь, как тебя учили (проживаешь, не наигрываешь, используешь тонкие приспособления), а твой партнер, который давно в этом театре играет, ничего не проживает, а все что-то записывает на полях роли, ты рано или поздно спрашиваешь, что он там пишет. А он говорит: «Вот тут у меня трюк будет, тут я штаны сниму, тут сорву аплодисменты, а остальное не важно». Он-то идет по роли от репризы к репризе, от смешного к смешному и имеет успех. А я не имею, потому что перед уходом со сцены я ради смеха публики не делаю «алле!» и не подаю последнюю реплику как «юморист». Требуются большая воля, умение анализировать и бить себя по рукам, чтобы не делать этого. Сколько в провинции загубленных талантов, которые выучились играть на штампах! Сколько провинциальных актеров приезжают в столицы и не могут здесь играть, потому что они выучены этой зрительской школой: герой должен разговаривать мужественным голосом, комик должен комиковать… А надо быть просто человеком — разным всегда. Только в провинции могут спросить: «А он хороший герой или плохой?» Я играю не хорошего и не плохого: я играю горе, разочарование человеческое, несчастную любовь… По возвращении в Ленинград я, конечно, имел черты провинциальные. Так, в «Пигмалионе» я должен был играть Фредди — молодого аристократа. Помню, какой я сделал себе грим: покрасил ресницы, румянчик положил, покрасил губки, брови почернил… Владимиров, когда увидел, захохотал: «Молодец, Толя, смешно придумал, но так не надо. Это для фарса какого-то…» Я ведь играл человека своего возраста — нужен только тон и свое лицо. А в провинции изобрести себе новый грим при семи-восьми премьерах за сезон было обязательным делом.

— Почему так много премьер?
— Потому что зрители успевали посмотреть все за месяц-другой. И чтобы удержать, привлечь публику, нужны были премьеры. А чтобы не надоесть в них зрителю, надо быть разным… Если тебя в гриме совсем никто не узнавал — было высшим достижением. А в Питере совсем другая задача: «Вот он я, посмотрите и запомните, потому что в следующий раз я появлюсь на сцене только через три года».

— Разве это плохая практика для выпускника театрального вуза — много играть?
— На голодном пайке сидеть актер, конечно, не должен, но и понять, проанализировать каждую роль при таком количестве премьер просто невозможно… Для меня вообще самый лучший период подготовки спектакля — «застольный», когда идет разбор. Здесь можно спорить, анализировать, пробовать и отметать. Это же жутко любопытно… А на сцене уже не поспоришь.

У меня два «мерседеса»
— Вы написали замечательную книгу о своей жизни «Негероический герой». А в ином жанре себя никогда не пробовали?
— Пробовал. Но думаю, что я не писатель, потому что не могу придумать свой мир (а писатель — это тот, кто его придумывает). Конечно, Довлатов пишет о том, что сам пережил, испытал, но я не считаю это писательством. Поэтому я начинаю писать, а потом думаю: «Нет, это я что-то не попал — не тот тон взял…» Или «слишком серьезно», думаю, или, наоборот, «слишком анекдотично»… А книга, которую я написал, — это то, что я рассказывал дома, в компаниях формулировал устно, а потом просто перенес на бумагу, отредактировав и добавив точные слова.

— В этой книге вы пишете, что чем дальше вы уходите от коммунистических идеалов, тем они вам кажутся привлекательнее…
— А что же тут непривлекательного? Это идеи, высказанные еще во времена Великой французской революции: свобода, равенство, братство, справедливость… Это и в Евангелии написано. Только марксизм под это подвел теоретическую и научную базу, а вообще это мечта человечества о справедливости. В какой-то мере утопия, потому что человек все время наступает на свою психологию, потому что он не может быть счастлив, когда у всех всего поровну. Вот у всех по одному «мерседесу», а у меня (гордо, приосаниваясь) — два… (напирая на слова и выпячивая грудь колесом) Пра-ашу проще-ения, у меня — два-а!.. Это же от исконного желания быть вожаком в стае. Мы же все ОТТУДА, ничего не изменилось... Никакого равенства и братства не может быть, потому что это все упирается в пси-хо-ло-ги-ю… Это моя точка зрения.

— Таки у вас «мерседес»?
— Нет. Хорошая машина, но не «мерседес».

Кино для выгоды
— Хоботов в «Покровских воротах» принес вам славу. А сейчас вы в кино снимаетесь?
— В прошлом году снялся в двух фильмах: первый про Дом ветеранов сцены. Нагнали стариков — и Армен Джигарханян, и Тамара Семина, и Татьяна Конюхова, и Людмила Иванова, и Лилита Озолиня… Естественно, я играл «свою роль» — актер, немножко авантюрист, и моя фамилия там была Шапиро… Хотя чаще всего я играю гинекологов, венерологов, зубных врачей… Такая моя «клиентура» (иногда, правда, могу сыграть и «рангом повыше» — иностранцев, например французов. Эркюля Пуаро, или Тартарена из Тараскона, или кардинала Мазарини…  А второй фильм про гражданскую войну в Азербайджане снимал Юлий Гусман — продолжение «Не бойся, я с тобой» с Поладом Бюль-Бюль-оглы. Таки я там директор цирка, участвую во всех событиях, и моя фамилия... угадайте, какая?

— Ну не Шапиро же?
— Именно! Других фамилий просто нет (улыбается).

— А что-то особенное хотелось сыграть на экране?
— Да ничего мне не хотелось: в кино я снимался ради денег да ради того, чтобы мясник меня в магазине узнал и кусочек получше дал.

— Ну и как, узнают?
— А как же. И сейчас я этим пользуюсь во всех больницах — совершенно другое отношение…