Андрей Жолдак: Оперных артистов нужно разморозить

Мастер театрального авангарда поставил классику

К режиссеру Андрею Жолдаку невозможно относиться тепло — в библейском смысле. К нему или холоден, или горяч. К такому выводу пришел корреспондент «ВП», который встретился с украинским режиссером вскоре после премьеры «Евгения Онегина» в Михайловском театре.

— Я понял, что с оперными певцами могу добиться невероятного результата. Репетируя, нащупывая что-то, я мог сказать артисту: «Не думай пока о точном попадании в ноту, в ритм. Попробуй психофизически взять мизансцену, освоить ее. И произойдет парадокс в твоей башке и сердце». И правда, снимался контроль, а голос звучал в два раза лучше. Это подтверждали консультанты

Онегин спускается в ад

— Андрей, приступая к произведению, от чего вы отталкиваетесь? Вы в большей степени ищете заложенные в него смыслы — или исходите из своего внутреннего сюжета, своих болевых точек?
— Есть объективная реальность — это в данном случае история, предложенная Пушкиным и Чайковским. И есть субъективный взгляд того, кто открывает дверь: режиссер, по-моему, и есть человек, открывающий дверь в темную комнату. Беря новый материал, «входя в комнату», сначала я стараюсь рассмотреть историю объективно. Какие здесь фигуры? Что сделано до меня? Но в искусстве важен взгляд художника, и взгляд этот может радикально отличаться от того, как сюжет представляется большинству. Мне любопытно, как бы на того же «Евгения Онегина» посмотрел сегодня Феллини.

Критики пишут: а зачем Жолдак переиначивает сюжет? Мол, режиссер должен передать автора, слышать его интонацию, не ломать акценты. Но вне моего субъективного взгляда мне ставить неинтересно. Каждый настоящий режиссер вкладывает в сюжет свое «эго». И здесь, как ни странно, — соприкосновение со Станиславским, с его «я в предлагаемых обстоятельствах». Я, человек XXI века с его смещенными акцентами, находясь «в обстоятельствах» текста, откликаюсь на текст (на те его токи, которые меня тотально трогают) и задаю вопросы. Почему Татьяна предпочла остаться с мужем? Да, не может его бросить; возможно, удерживают дети. Но убийство глубокого чувства — преступление. Взволновать может одна сцена. Или деталь. Или просто два слова. Но это будет то, ради чего я и высказываюсь зрителю. И это лучше не проговаривать раньше срока, пока находишься в работе. Иначе твой сюжет утратит магическую силу.

— Вот вы выпустили «Онегина». Теперь можете сказать, чем вас тронула эта история?
— Это, во-первых, касается отрезка времени между вторым и третьим действиями, когда Онегин исчез из Петербурга. Я понимаю, что произошло за эти годы с Татьяной: она вышла замуж (наверняка венчалась), переехала из деревни в столицу, она пытается быть чистой, честной. А что с Онегиным, где он был? Загадка. Я уверен, что он в это время спустился в ад, подобно Одиссею или Орфею, в какие-то лабиринты души. Он переплывал реку жизни и смерти и убил Минотавра: силу, связанную с Мефистофелем. Поэтому у нас возникают черные собаки и вообще черный цвет. В общем, в третьем акте перед нами Онегин, возвратившийся наверх, как блудный сын.

И второй момент: последняя встреча Татьяны и Онегина. Не знаю, как это в итоге прочитывается, но я ставил эту сцену серьезно — и о большой любви. Есть даже мизансцена: он привязывает шарф к руке Татьяны и хочет вытащить ее из черного царства. Мне знакома борьба за любимого человека. Когда твое счастье уходит сквозь пальцы, а нужно совершить поступок, вырвать его. Но мы слабы. Мы ждем, когда другой (или другая) сделает этот шаг. А время уходит, и потом, спустя пять, десять, двадцать (!) лет, мы встречаемся, уже обзаведясь семьями, и ощущаем глубинную боль и тоску по любви. Вот что меня зацепило. Конечно, при всем этом в спектакле много ироничного…

Сцена из спектакля «Евгений Онегин». Михайловский театр Фото: Сергея ТЯГИНА

Оперные артисты талантливы, но они словно спят

— Недавно на конференции в честь Станиславского вы сказали: «Начиная работать с актерами, я говорю о поклонении солнцу и луне, напоминаю, что наши предки были деревьями, птицами или рыбами». И в ваших спектаклях есть образы-гибриды, как бы стирающие грань между человеком и природой: Минотавр в «Онегине», человек-птица в «Тарасе Бульбе», русалка в «Дяде Ване»…
— Не случайно появляется лиса в спектакле «Москва — Петушки». Период с момента выпадения человека из рая до того, как появился гомо сапиенс, был длительный. Люди тогда были частью космоса, природы и понимали ее язык. Те люди, в моем представлении, есть ориентир для актера, который должен быть в своем роде жрецом. Актер, пришедший в театр после института, обучен технике — тела, голоса, но не имеет представления о сакральной сути искусства. А большие режиссеры, как Брук, Гротовский, Судзуки, говорили об этом, о единстве с природой, но, может, другими словами. 

— Вы прочертили связь со Станиславским, которым основательно занимается ваш учитель Анатолий Васильев. И ваш финско-шведский «Дядя Ваня», показанный недавно на «Балтдоме», на мой взгляд, близок «правде жизни», только с оговоркой, что правда эта поверяется физиологией. Скандинавы очень убедительны в условиях, предложенных вами. А вот что с существованием оперных артистов? Как работалось с ними?
— После смерти Гротовского Васильев, смею предположить, режиссер номер один в Европе. Осмысляющий театр как элемент вселенной и вникающий в саму суть театрального действия. Финско-шведские артисты за время нашей работы вплотную приблизились к методу физических действий, который открыл Станиславский и которому учил меня Васильев. В «Дяде Ване» можно говорить об ансамбле, но ведь это не первый мой опыт с этими актерами: были «Анна Каренина», «Вишневый сад», в следующем году я поставлю в Хельсинки «Трех сестер». А «Евгений Онегин» — первая моя опера — поставлен за двадцать два дня. Я пытался перевести оперных артистов в другой регистр существования, чтобы они иначе видели, слышали, действовали. 

Недавно мы с одной актрисой поехали в горы. Снегопад, мы любуемся пейзажем — и вдруг метрах в двухстах от нас выскакивает гигантский медведь, перебираясь через возвышения как белка. Актриса цепенеет, а я говорю ей: «Вот если бы он побежал на нас, а ты была бы оперной певицей, сейчас твой голос зазвучал бы божественно». Оперные артисты талантливые, но они словно пребывают во сне, в замороженном состоянии, особенно когда стоят и, замерев, поют в зал. Нужно найти к ним ключ — и разморозить их.

Жаркие споры вокруг его провокационных спектаклей в нашем городе велись всегда. 

После «Жизни с идиотом» с румынскими артистами Жолдаку предложили поставить одноименную оперу Альфреда Шнитке в Михайловском театре. Проект не состоялся: шокирующий сюжет Виктора Ерофеева, легший в основу либретто, вкупе с радикальным режиссерским замыслом озадачили руководство. Правда, в итоге оперу в Михайловском режиссер все же поставил: «Евгения Онегина», премьера которого состоялась на днях. И теперь на театральной карте города два жолдаковских спектакля, включая «Москву — Петушки» по Ерофееву — уже Венедикту — в «Балтийском доме».