Что наши холопы, мы — чада причуд…

Внезапная высылка Иоганны Элизы за границу, в Штеттин, поразила Фике до глубины души.

Конечно, материнские интриги с влиятельными дипломатами — то с французом де ла Шетарди, то с пруссаком Акселем фон Мардерфельдом — были известны Екатерине: она изучила нрав своей досточтимой родительницы. Но жесткая, волевая реакция Елизаветы Петровны ошеломила юную княгиню. Хотя услужливая память убеждала и доказывала: все, что произошло вчера, было не случайным и не напрасным…

«И вашу хрупкую фигуру, и золотые ордена…». Орден и звезда Святой великомученицы Екатерины. Эти знаки вручили Софии Фредерике Августе (Фике) и ее матери Иоганне Элизе в феврале 1744 года — сразу по приезде высоких гостий на берега Москвы-реки. Такая дамская награда изготавливалась в XVIII веке из золота 84-й пробы.

Доля матери — светлая пытка

Лежа на тахте в уютном будуаре, Катя вспоминала, как на Троицу, еще до свадьбы, они с Петром сидели на подоконнике, перешучиваясь и смеясь в голос. Неожиданно раздались чьи-то быстрые шаги, и из дверей царских покоев чуть не выбежал лейб-медик граф Лесток — тот самый сановник, кто в ложе московского театра бранил августейшую невесту за мотовство и расточительность. Сощурясь, он посмотрел на сладкую парочку и не без удовольствия отчеканил: «На днях ваше веселье закончится!» Потом перевел взгляд на Екатерину и громко воскликнул: «Укладывайте, сударыня, вещи — вскоре вы отправитесь в обратный путь, домой, в Германию!»

В чем дело? Да в том, что мать, Иоганна, в энный раз перессорилась с придворными и вмешалась в очередное хитросплетение парижского двора — само собой, вредное и опасное для официального Петербурга. Императрица впала в гнев и ярость, крича на всю комнату, что вышвырнет к черту из России и мамочку, и доченьку. И вот теперь-таки действительно вышвырнула — но без замужней доченьки…

Гораздо позднее, весной 1760-го, на пике Семилетней войны, Иоганна Элиза — к тому времени вдова (правда, молодая, под пятьдесят) — уйдет из жизни в далеком королевском Париже, всеми забытая, всеми покинутая, в полном одиночестве и почти без средств к существованию. А Екатерина — в преддверии абсолютной, самодержавной власти, но под неусыпным пока оком строгой Елизаветы Петровны — не сможет протянуть ей спасительную руку, поскольку будет не вправе ни видеться, ни переписываться со своей суетной, импульсивной матерью. Она лишь утешит себя мыслью, что выплачивает ее глупые немереные долги, оставленные здесь, на просторах России.

«Не казнь страшна — страшна твоя немилость…». Обер-камергер Фридрих Вильгельм фон Бергхольц.

Мне не надо больше обреченных…

Между тем все шло по каким-то неведомым, но поразительно точным часам. Сначала императрица уволила от должности статс-даму Марию Румянцеву, которая без­отлучно находилась рядом с Фике, как только, по приезде в Москву, та захворала тяжелым плевритом. Дотошная внучка легендарного боярина Артамона Матвеева, погибшего за царя Петра, была отправлена на квартиру к своему не менее легендарному супругу — генерал-аншефу Александру Румянцеву. «Не было при дворе ни мала, ни велика, — вспоминала уже годы спустя зрелая Екатерина, — кого бы это не порадовало…»

Зато вторая кадровая рокировка повергла Катю в шок. Когда вельможи — по сигналу сверху — перебрались из Летнего в Зимний дворец, обнаружилось, что куда-то «исчезла» любимая служанка великой княгини Мария Жукова. Екатерина очень ценила свою исполнительную «камер-юнг­феру» и сразу поинтересовалась, где она сейчас. «Пошла к заболевшей матери», — хором известили фрейлины. На следующее утро вопрос и ответ повторились, и по мокрым глазам девиц стало ясно, что произошло нечто не­обратимое. Секрет, впрочем, открылся чуть не мгновенно.

Всех пригласили в парадную опочивальню Елизаветы Петровны. Монархиня приветливо кивнула невестке и попросила ее не слишком расстраиваться из-за высылки Иоганны Элизы в Померанию. Но тут же, в присутствии тридцати «свидетелей», жестко отрезала, что Жукова удалена сознательно — и… по желанию Иоганны, высказанному-де напоследок перед отъездом. Жалеть об этой служанке нечего: она — недостойная особа, у которой были уже две любовные истории.

Вернувшись к себе, Катя с трудом перевела дух. Всё — басни и фантазии! Девушка пострадала по единственной причине — из-за привязанности к юной госпоже, в чем настороженная императрица, которой везде грезились подвохи и заговоры, узрела нечто подозрительное. Однако Фике, не любившая бросать друзей на произвол судьбы (что, кстати, роднило ее — при всей антиподности характеров — с Елизаветой Петровной), послала к Жуковой камердинера, велев вручить опальной фрейлине тугой кошелек. Тимофей Евреинов, попытавшийся выполнить сие задание, доложил: увы, Маша вместе с «недужной» матерью срочно выехала в Москву.

Ситуация обретала игровой оттенок. Звонкую монету (бумажных денег — ассигнаций — на Руси еще не печатали) решено было передать брату Жуковой — гвардии сержанту столичного гарнизона. И тут выяснилось неприятное: он (с женой!) переведен офицером в одну из провинциальных полевых частей. Упрямая цесаревна не сдалась: фрейлинам доверили подыскать Маше приличную партию. Выбор пал на некоего довольно состоятельного дворянина — гвардейского сержанта Травина. Он поехал в Москву, представился Марии и добился согласия на брак. После женитьбы его повысили в чине, сделав поручиком (лейтенантом) в местном пехотном полку. Но стоило добрейшей государыне докопаться до правды-истины, как чету Травиных сослали на Волгу, в Астрахань, а оттуда на Терек, в дагестанский Кизляр. Служба родине становилась небезопасной даже в мирную пору.

На самого себя покинут он…

Вслед за бедной Машей пришел черед двух приближенных великого князя — графа Оттона фон Брюммера, с кем Катя обожала сражаться в бильярд, и обер-камергера Фридриха Вильгельма фон Бергхольца, автора знаменитого впоследствии «Дневника», который он вел еще в период первой, шестилетней командировки в Россию — при императоре Петре Алексеевиче. Тогда камер-юнкер Бергхольц сопровождал герцога Карла Фридриха (отца Петра Феодоровича), приехавшего в Петербург за поддержкой могучего монарха против датчан и угодившего в объятия прекрасной царевны Анны. Теперь — после долгой люфт-паузы в милом фатерлянде — заканчивался и второй, четырехлетний этап службы в России — при легкомысленном, но как будто возмужавшем отпрыске покойного Карла Фридриха. Бергхольц возвращался в Германию, намереваясь осесть в тихом балтийском Висмаре…

Сам престолонаследник нисколько не грустил о сих невозвратных утратах. Он искренне, от души ненавидел Брюммера, издевавшегося над ним в Киле, где он остался ребенком и круглым сиротой, и переносил неприязнь на Бергхольца — друга и угодника своего «педагогичного» воспитателя. Впрочем, сей искусный наставник, обремененный, пожалуй, одной-единственной извилиной — от фуражки, до боли не хотел покидать морозную Россию. Чувствуя, что кредит его (по оценке Фике) близится к исходу, он как-то отвел княгиню в сторону и слезно поведал ей, что со дня на день ждет увольнения, — если, конечно, ее высочество не соблаговолит заступиться перед государыней. 

Екатерине — так полагал мудрый граф — следовало (на царской половине!) без устали превозносить заслуги и доблести герра Брюммера. Катя, однако, не пошла на компромисс. Ах, что вы, возразила она, настроение Елизаветы Петровны меняется с поразительной быстротой. Беседуя с нею, всегда рискуешь, что придерутся ко всякому оплошному слову. А за развязность можно поплатиться вдвойне…

Угасавшая придворная «звезда» еще пару-тройку раз попыталась воздействовать на свою августейшую партнершу по бильярдному кию, но, встретив вежливый отпор, смирилась с грядущим жребием. В конце года, зимой, Брюммер и Бергхольц вынужденно подали в отставку и в считаные мгновения обрели «подорожную» куда заблагорассудится. Брюммер укатил в Голштинию, где и оставил бренный мир спустя шесть лет, в марте 1752-го. Шахматная доска была очищена для новой группы фигур и фигурантов...