Чтобы взлететь, надо потерпеть?

Чем удивил 23-й театральный фестиваль «Балтийский дом»

Вообще, фестиваль не завершен: московского «Евгения Онегина» Римаса Туминаса петербуржцы увидят аж через месяц. Но совершить попытку обзора уже, конечно, пора.

Это один из немногих театральных форумов, каждый раз задающих какую-то тему — чтобы помочь зрителю собрать программу в единый сюжет. Нынешний «Балтийский дом» прошел под девизом «Русские!». Почему русская классика так востребована за рубежом? Какими видят русских другие страны, а какими видят себя — благодаря нашей литературе? Что видим в этих трактовках мы? Подобные вопросы поставили организаторы: стратег, генеральный директор театра-фестиваля Сергей Шуб и душа фестиваля, арт-директор Марина Беляева.

Однако вопросы национальной идентификации и взаимосвязи культур отошли на задний план. Если у нынешнего фестиваля и получился сюжет, то связан он с ощущением перелома, дезориентации, полной смены координат. И касается это как художественных впечатлений, так и жизненных. 

«Русские!» и «Сон в летнюю ночь»

Первый спектакль программы — «Русские!» режиссера Иво ван Хове — и «Сон в летнюю ночь» Кирилла Серебренникова — на данный момент последний номер программы — созданы словно по одному принципу. Несмотря на обилие «придумок», зритель терпит скучное многочасовое действие, чтобы к финалу произошел сдвиг — и спектакль взлетел. 

Спектакль «Русские!» театра «Тонеельгруп Амстердам», который и дал фестивалю заголовок, — спаренные пьесы Чехова «Платонов» и «Иванов». Если первое действие — невыносимо томительный литературный театр (много разговаривают, да все впустую), второе действие — настоящий сериал (накал страстей, впрочем, еще не рушит преграду между сценой и залом), то третья часть — живая и обаятельная трагикомедия. Артисты раскованно и легко балансируют между фарсом и нежностью, вызывая у зрителей сострадание с насмешкой и позволяя увидеть в персонажах себя. 

«Сон в летнюю ночь», поставленный в «Седьмой студии» (она возникла пару лет назад из актерско-режиссерского курса Серебренникова), добрую половину действия казался вульгарной адаптацией, необаятельной игрой на территории массового сознания. Полнокровие и волшебный эротизм комедии Шекспира воплощены при помощи, например, андрогинных персонажей (почти голый, не считая женских трусиков, высоченный мужчина — штрих для этого спектакля характерный) и атмосферы школьного выпускного вечера. И даже регулярные перемещения зрителей по затемненным просторам «Балтийского дома» не вызвали азарта. 

Волшебство наступило потом, когда публику, до этого блуждавшую от фойе до репетиционной и обратно, пригласили, наконец, на сцену, где персонажи Шекспира разыграли историю Пирама и Фисбы из Овидия. И вот тут, когда режиссер от эпатажного, «порочного» театра резко свернул к театру простодушному и наивному, спектакль переродился в жанре. Артисты доверились неуклюжим словесам древней литературы — и получилась трепетная мистерия о любви.

«Обломов», «Рай» и «Укрощение строптивой»

На подобном сломе, переключении жанра держались почти все спектакли. Каждое из двух действий «Обломова» Алвиса Херманиса (постановка Нового рижского театра, пожалуй, лучший номер фестиваля) казался отдельным спектаклем. Сперва — подробная, почти гиперреалистичная жизнь в квартире середины XIX века; затем — ярко театральный рассказ о любви и смерти Обломова. Чудесный актер Херманиса Гундарс Аболиньш своей игрой воплощает слова режиссера из интервью: «Это роман про какого-то сверхчувствительного человека. Обломов не вылезает из кровати не потому, что ленивый, а потому что слишком хрупкий и нежный для жизни». 

Смещение координат было не только внутри спектаклей, но и в плане режиссерского пути. Вернее, в плане зрительского восприятия того или иного режиссера. Кто бы мог подумать, что «Рай» Эймунтаса Някрошюса, «царя и бога» этого фестиваля, окажется таким мертвенным, иллюстративным и таким томительным? Хотя идет при этом меньше полутора часов. 

Кто бы мог подумать, что другой мэтр литовского театра Оскарас Коршуновас, известный у нас как формалист-эксцентрик (вспомним «Укрощение строптивой» в Александринке), окажется настолько тонким, ранимым и вместе с тем лиричным? Вместо броских театральных приемов — тихое камерное действие, которое взяло зрителей в плен и шокировало. Перемонтировав пьесу «На дне», Коршуновас убрал действенные пружины и оставил рыхлые, статичные монологи. Они и составили основу этого спектакля, который стал отчаянной исповедью современного общества. 

«Братья Карамазовы»

Метаморфоза случилась и с любимцем «Балтийского дома» Люком Персевалем. Смелый радикал, вскрывающий язвы общества, он склонен подчинять структуру пьесы себе. Текст «Отелло», показанного несколько лет назад здесь же, был соткан из мата. Но в «Братьях Карамазовых» Персеваль показал себя почти представителем литературного театра — с трепетным отношением к авторскому слову и структуре романа. И от этого собственно режиссерская история не выстроилась — при всей силе отдельных эпизодов.

В общем, фестиваль, как ни относись к отдельным его спектаклям, сдвинул привычное восприятие, дезориентировал и стал очень полезным опытом. Теперь свою картину театра — и картину жизни — придется основательно пересмотреть.