Дмитрий Бучкин: До сих пор не понимаю, как мы выжили. Это непостижимо

Художник-блокадник поделился с «Вечёркой» воспоминаниями о военном лихолетье

Дмитрий Петрович Бучкин — ветеран войны, блокадник. Он известен как живописец, акварелист, график, педагог, член Петровской академии наук, сын художника Петра Бучкина. Произведения его выставлены в Русском музее, галереях Японии, Кореи, Швеции, Франции. Полотно «Город-крепость» открывает экспозицию Музея обороны Ленинграда. Здесь же хранятся и странички его уникального «блокадного дневника» — записной книжки, в которой тогда еще начинающий художник фиксировал все, что видел вокруг. Дневник этот — бесценный артефакт, по которому как по первоисточнику можно изучать нашу историю. И который, подобно дневнику Тани Савичевой, мог быть также предъявлен на Нюрнбергском процессе. Вот страница из этой книжки. На ней карандашом изображены ведро и санки. Подпись округлым почерком — «Пригодились мои детские саночки. Уже три месяца мороз 30 — 40 градусов. Вода в ведрах покрывается коркой льда». Тут же, ниже, записаны дословно объявления на одном из домов: «Меняю кошку на три плитки столярного клея» и «Меняю пять плиток столярного клея на пайку рабочей карточки», февраль 1942-го. Другая страничка — изможденный мужчина с впалыми щеками, под глазами круги, глаза смотрят в пол. Подпись: «Всем нам один конец», — сказал сосед по квартире В. Киршин. Умер он 7 января». Вот сам маленький художник, сидит за пустым столом, обхватил голову руками. Ниже яркими красками нарисован батон. Пояснение: «Каждый день снится один и тот же сон: прихожу в булочную и покупаю свежий мягкий батон»… Дмитрию Бучкину удалось пережить блокаду. Сегодня ему — 86, и он продолжает рисовать.

«Немцам будет капут»

— Дмитрий Петрович, как для вас началась война?
— В 1941 году мне было 14 лет, я учился в школе при Академии художеств. Летом мы, несколько семей художников, уехали на дачу в Рождествено в Ленинградской области. Когда объявили о начале войны, никто не воспринял эту новость как трагедию. Верили в наши силы, считали, что разобьем немца в считаные недели. И потому так же писали этюды, ловили рыбу, варили варенье, ходили за грибами. Живший с нами Михаил Иванович Авилов, писавший в свое время картины о Первой конной, батальные сцены Гражданской войны, был лично знаком с Ворошиловым и Буденным — к его мнению прислушивались. И он утешал нас: «Немцам будет капут». Радио ходили слушать к сельсовету — там был установлен репродуктор. Сначала сводки были утешительные: «Наши войска переходят на заранее подготовленные позиции». И вдруг — «Противником взят Псков!». А потом — «Взята Луга!». Все происходило очень стремительно, скоро до нас стали доноситься раскаты орудийной канонады, в небе появились немецкие самолеты. И мы, четыре семьи, бросив все пожитки, устремились в Ленинград. Бежали 60 километров. Тут же шли отступающие войска, везли раненых, крестьяне гнали скот. Добравшись до Пулковских высот, стали ждать темноты: боялись идти — открытое поле! И вот, когда стемнело, сотни и сотни человек побежали через это поле. И неожиданно появился немецкий самолет. Мы упали на землю, отец закрыл меня собой. И вдруг посыпались листовки. В одной было написано: «Милые дамочки, не копайте ямочки, все равно по этим ямочкам пройдут наши таночки». Я сохранил эту листовку и позже передал ее в Музей обороны и блокады Ленинграда… В городе войны не ощущалось. Паники не было. Никто не верил, что немцы станут бомбить Ленинград. Помню первую бомбежку — прямое попадание в трамвай у Владимирского собора. Едва ли не весь город собрался тогда на Колокольной улице своими глазами увидеть — что это такое. С этого дня для меня началась война.

— Блокада, голод тоже пришли не сразу…
— Да, несмотря ни на что, магазины первое время работали, полки ломились. Помню, гастроном на пересечении Невского и Рубинштейна — пирамиды банок с красной икрой, огромные жирные осетры в аквариумах, изобилие! Никто не думал, что могут возникнуть проблемы с продуктами: по радио объявили — в Ленинграде продовольственных запасов на 10 лет. Отец говорил матери: «Война, может, ты сходишь, купишь что-то впрок?» А она: «Неудобно, стыдно». Никто не запасался, верили, что беда обойдет. И вдруг мамочка приходит домой заплаканная: «Магазин пустой, нет ничего!» Скоро началась карточная система. А потом люди стали умирать…

«Истощенные, едва выжившие… тащили свои картины на выставку»

— А когда появился этот дневник, в который вы стали зарисовывать происходящее?
— В первые дни блокады. Альбомчик этот сшил папа, принес и сказал: «Рисуй, Димка. Кто, если не мы?» Он тоже вел дневник. Я был наблюдательным мальчишкой, следопытом таким, и стал все зарисовывать. Печку новую — старая требовала много дров, и мы сложили с отцом из кирпичей маленькую. Прачечную — туда ходили за водой, водопровод замерз, приходилось часами стоять, чтобы по капельке набрать ведерко. Пайку хлебную — чтобы получить ее, нужно было встать в очередь очень рано, сначала поднимался и уходил отец, за ним я, потом мама, иногда подходила твоя очередь и объявляли: «А хлеб закончился!» Люди вели обмен вещами, продуктами, драгоценностями, деньги ничего не стоили. Один раз я продал на Кузнечном рынке серебряный кубок — его подарил моей маме в день ее свадьбы писатель Куприн. На кубке была дарственная надпись. Обменял я его на две буханки хлеба… Я до сих пор не понимаю, как мы выжили. Это непостижимо.

— На одном из ваших рисунков блокадного дневника — лучи прожекторов, самолеты. И дети, обороняющие крышу, — вы и ваши друзья. Расскажите, как защищали дома.
— Немецкие самолеты чувствовали себя над Ленинградом как дома. Ни зенитные орудия, ни аэростаты не причиняли им никакого ущерба! Это очень злило — а где же наши? Позже стало известно, что немцы уничтожили аэродромы и стоящие на них самолеты в окрестностях города, целым остался только аэродром в Сосновке. Самолеты бомбили город, и если дом загорался — то горел и горел, и никто его не тушил. Нечем — воды не было. И некому — люди совсем обессилели. Поэтому на многих крышах дежурили вот такие отряды самообороны, куда в основном входили мальчишки и девчонки. Мы обороняли свою крышу: друзья — Ленька Кривский, Олежка Чубинский, Макс Райкин, я и молодая женщина Марья Афанасьевна. Ровно в 7 вечера, как по часам, прилетали самолеты и начинали бомбить. Зажигалки сыпались как горох. Во время одного из налетов нас обдало взрывной волной, и Марья Афанасьевна упала с крыши и разбилась. До самого освобождения крышу обороняли вчетвером. Кстати, с появлением первого русского самолета связаны и первые хорошие блокадные воспоминания. Это случилось ранней весной 1942-го, небо было ясным, и вот зарокотал над головами наш «ястребок». Все люди тогда смотрели на него и радовались.

— Дмитрий Петрович, во время войны вы продолжали учиться. Как проходила художественная жизнь в блокадном городе?
— Художники работали, мы — учились. Помню первый Новый год, когда в бомбоубежище за пустым столом собрались все художники. Кто-то сказал: «Разве можно было подумать, что вот так мы справим этот праздник». Пожелание к будущему году было одно — чтобы победили! Среди нас был Иван Билибин, художник, многие годы проживший во Франции и в 1941 году приехавший в Советский Союз. При свете коптилки в бомбоубежище он писал былинных русских богатырей. К празднику Иван Яковлевич сочинил оду, в которой были такие слова: «Пройдут года, пройдут ненастья, и снова улыбнется мир». Это сочинение он подарил мне, и я храню его как зеницу ока. Умер он в феврале 42-го… Из жизни тогда ушло много сотрудников академии. После войны стало известно, что для их поддержки из Москвы присылали самолет с продуктами, но до нас ничего не дошло… А 13 ноября 1943 года на улице Герцена, 38, в промерзшем выставочном зале была организована первая военная выставка. Измученные, истощенные выжившие художники, закутанные в платки и одеяла, тащили свои работы. Тогда можно было увидеть картины Николая Дормидонтова, Николая Тимкова, Ярослава Николаева.

— На выставках, посвященных Великой Отечественной войне, вы, наряду со своими картинами, выставляете блокадный альбом шестилетней Юли Луганской. Расскажите, пожалуйста, что это за альбом и как он к вам попал.
— Это альбом, который хранил ее папа — художник Петр Луганский. Он воевал на фронте, а его дочка Юля и жена погибли от голода в Ленинграде. В альбоме девочка рисовала и описывала свою жизнь до войны и во время блокады. Там есть такие иллюстрации: «Война 22 июня — наш стол пустой», или «Здравствуй, дорогой папулька, нам выдали противогазы и хлебные карточки. Утром мне удалось съесть редиску». После войны Петр остался один. Однажды, выйдя во двор нашего Дома художников, — это были 80-е годы — я увидел копошащихся у мусорного бака людей, а вокруг картины, графические листы, книги, фотографии! Оказалось, это имущество недавно умершего моего друга Пети Луганского. Родственников у него не было. Мастерскую отдали другому художнику, а вещи выбросили. Я подошел и решил взять что-то на память о нем. И вдруг мне в руки попался этот альбом с изумительными детскими рисунками… Такое у нас отношение к наследию, к памяти защитников.

На полях — один сорняк…

— Как живется сегодня вам — ветерану и художнику?
— Вот вам иллюстрация. Несколько лет назад нас пригласили на 9 Мая в Дом офицеров, поздравили. А потом объявили — льготы у ветеранов войны отнимают! А что это за льготы? Бесплатный проезд, половина платы за квартиру, половина за телефон. Велики ли льготы? За квартиру и мастерскую мне приходится сейчас отдавать 10 тыс. рублей в месяц. Был среди нас тогда и фронтовик из Белоруссии. Здоровый такой полковник. Вышел он на трибуну и сказал: «Я привез вам привет от белорусских ветеранов и от батьки. У нас Лукашенко увеличил пенсию и льготы. А как мы там живем, вы можете судить, глядя на мою физиономию!..»

Что тут скажешь — молодцы! Но почему такое происходит у нас в стране — у меня ответа нет. Вот я читал последнее интервью артиста Вячеслава Тихонова. Казалось бы, лучше его нет актера в России да и в мире! И он говорит: «Живу более чем скромно. Всю жизнь работал и ничего не заработал. Получаю пенсию 8 тысяч рублей. Но я ни на что не жалуюсь. Переживаю за мою дочку Анечку и за внуков, которым жить очень тяжело. А помочь им ничем не могу».

Что касается художественной деятельности, то и здесь порадовать особенно нечем. Я продолжаю работать, рисую каждый день. Но кому сегодня нужны наши картины? В советское время существовал Художественный фонд, и мы были обеспечены заказами под завязку, прилично зарабатывали. Заказы шли с заводов, фабрик, домов культуры, детских садов. Последний такой мой заказ относится к 1987 году… Посмотрите сейчас на Петербургский дом художника. Когда-то здесь жизнь кипела, а теперь мастерские пустые, на дверях замки. Жить на что-то надо, и люди уходят в дворники, сторожа. А ведь среди них есть очень достойные мастера. У нас несколько этажей завалены работами. Но кому они нужны? Никому.

— И последний вопрос: блокада, война не снятся вам?
— Нет, как-то подзабылось. Но снится — знаете что — прихожу в магазин, а полки пусты! Но войны нет — мирное время. Я вот езжу в деревню, поля проезжаю: раньше там росла капуста, а теперь — только один сорняк. Отсюда, наверное, и такие сны.