Эдвард Радзинский: Я пытаюсь показать, что ничего не меняется

Писатель презентовал свою новую книгу «Князь. Записки стукача»

Даже когда коридоры Инженерного замка ярко освещены, кажется — вот загадка, — что в них навсегда сгустился полумрак из эры восковых свечей. Эры дворцовых переворотов, ставшей душой замка.

Я пробирался по одному из таких переходов, когда мне встретилось несколько теней, смутных силуэтов. Мы, не сказав ни слова, лишь скользнули друг по другу блестящими глазами и проследовали дальше.

Одним из этих силуэтов был Эдвард Радзинский, историк и писатель, драматург и оратор, чье сердце, кажется, наполнено той же самой эпохой. Радзинский, молчащий и сумрачный, был непривычен и пугающ.

Впрочем, в тот же вечер публике был явлен и другой Радзинский — писатель и историк, драматург и оратор. В одном лице адвокат и прокурор российской истории. Заседание шло в парадном Георгиевском зале замка. Эдвард Радзинский представил новую книгу «Князь. Записки стукача» о временах Александра II.

Бесы по соседству с Достоевским

— Одним из прелестных мифов перестройки был рассказ о том, каким жалким было имперское Третье отделение, — усмехаясь, повел рассказ Эдвард Станиславович. — О том, как мало там было официальных сотрудников... Ну да, все правильно. Остальные были добровольные агенты. Те, кто позже, при Иосифе Виссарионовиче, называются словом «стукач».

Тайная полиция всегда исходит из интересов самых высоких: сохранение власти, которой они служат. Но дальше — начинается любимая игра тайной полиции в провокации. Так возник Азеф — зловещий двойной агент...

Мой герой, князь, родич Рюриковичей, — тоже решает служить самому себе. Он хочет спасти государя. И начинает понимать, что эти несчастные народовольцы, объявленные гениями конспирации... Это были дети, за спиной которых стояли взрослые люди.

Вот об этом месиве интриг я и пытался рассказать в книге. Возникали фантастические сюжеты. Вы можете представить себе, что за стеной квартиры Федора Достоевского был штаб народовольцев, где разрабатывались все эти планы покушений? Туда приходили письма от героя «Бесов» Нечаева... Словом, это была жизнь, наполненная символами и предсказаниями.

Одновременно с «Записками стукача» Эдвард Радзинский писал книгу о Сталине «Апокалипсис от Кобы».

— Все эти рассказы английского посла о том, что в Октябрьскую революцию «народ сдул империю в три дня, как пушинку с рукава», что революция делалась на немецкие деньги, — чепуха. Деньги были, да. Но чтобы делать революцию, надо было сначала довести страну до этого состояния.

лександр II — последний великий русский царь. Он понял великую истину. Понял, что дабы сохранить самодержавие — надо его ограничить. Нельзя править одному. Нужна ответственность страны. Нужен парламент. Это было опасно для радикалов-народовольцев, потому что могло успокоить общество. И для монархистов, потому что посягало на самодержавие. Поэтому смерть Александра нужна была тем и другим.

Александр III, по представлению нынешних идеологов — образцовый царь. Но он посеял ветер. Он придумал заморозить страну — вместе с Победоносцевым. И Александр Блок, который, в отличие от Никиты Михалкова, жил тогда, не зря писал:

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла...

Они после Александра заморозили Россию. Гниение прекратилось, но расти ничего не могло из этой мертвой почвы.

О конституции было забыто. «Это чтобы я присягал каким-то скотам?» — спросил Александр.

Правда, адъютант царя Отто Рихтер сказал ему очень важную вещь: представьте себе, государь, котел, в котором кипят газы, а вокруг ходят заботливые люди с молотками и старательно заклепывают малейшие отверстия. Но однажды, государь, газы вырвут такой кусок, который заклепать будет нельзя. Государь, пишет Рихтер, застонал как от боли. Застонал и ничего не сделал.

Его сын Николай II — милейший человек, я люблю его. Но его называли «Сумасшедший шофер». Он был слабый царь. Но это человек, который привел Россию к революции.

«Эпоха ссохлась»

Писать было безумно интересно, признался Эдвард Станиславович.

— Самое тяжелое было — отпустить. Я не хотел выходить в эту нынешнюю жизнь, мне там скучно. Мы сейчас по этой книге готовим экранизацию вместе с продюсером и композитором Андреем Сигле. Так вот, эпоха ссохлась. Тут у нас — лилипутия. И мне просто жалко отдавать для экрана рассказ о титанах. Кто из нынешних актеров мог бы сыграть Достоевского или Николая I? Этих людей, у которых любимое слово было — идеал, в отличие от нынешнего «блин».

Тут, кстати, оказалось, что сам Андрей Сигле тоже в зале.

— А ко двору ли вы сегодня со своими напоминаниями, Эдвард Станиславович? Чувствуете ли вы цензуру? — спросил он с какой-то горькой иронией.

— Цензуры над собой я не чувствую. Понимаете, под названием «историк» существуют две профессии. Одна — повар, который готовит нужные для власти блюда. А есть историки-врачи, которые вместо приятных блюд дают невкусные лекарства. У них нет поползновений оскорбить чьи-то патриотические чувства. Просто они не верят, что бывает патриотическая история. Бывает история и удобная не-история. Но все-таки повар всегда будет предпочтительней врача...

— Нет, я сам не врач, — предвосхитил Эдвард Станиславович вопросы из зала, — потому что я не профессиональный историк. Я писатель, пишущий об истории. Я пытаюсь показать, что ничего не меняется. И что за невыученные уроки приходится платить.

В советское время главным идеологом страны был товарищ Суслов. Сейчас во главе идеологии словно бы встал шеф жандармов Бенкендорф, который заявил, что «прошлое России — прекрасно, настоящее — великолепно, а будущее лучше, чем может себе представить самое пылкое воображение».

Кроме бенкендорфовской есть другая формула, принадлежащая Петру Чаадаеву: «Я люблю Россию больше жизни, но истину я люблю больше». И еще хочу напомнить другие его слова: «До тех пор, пока из нашей груди вопреки нашей воле не вырвется признание во всех ошибках нашего прошлого, этот крик отчаяния и боли — мы не увидим спасения». Это Чаадаев предлагал бог знает сколько лет назад.