Евгений Водолазкин: Время хулиганит в моем романе
Петербургский прозаик и филолог, ученик Дмитрия Лихачева считает, что великая литература сегодня возрождается и в России немало больших писателей
О писателе, научном сотруднике Пушкинского дома, специалисте по древнерусской литературе Евгении Водолазкине широко заговорили два года назад, когда вышел его роман «Лавр» — житие средневекового целителя, написанное как будто на современный лад. В 2013 году роман был удостоен премии «Большая книга». «После прочтения «Лавра» совершенно искренне хочется стать праведником. Это исключительная книга», — делился писатель Захар Прилепин. «Вместе с этим произведением намечается какое-то новое направление в русской прозе, проповедническое, промыслительное», — написал критик Владимир Бондаренко. «Автор постоянно встряхивает читателя — нарушая инерцию дискурса... отсюда ощущение удивительного мира, где верх в любой момент может стать низом и наоборот», — высказался литературный обозреватель Лев Данилкин. Наш корреспондент побеседовал с писателем Водолазкиным.
Фото: Илья Толстой
Ты пишешь о том, чего тебе не хватает в современной жизни
— Евгений Германович, ваш роман стал настоящим литературным событием. Между тем тема, которую вы подняли, скажем прямо, не совсем современная. Вы сами предполагали такую реакцию?
— Успех книги стал для меня полной неожиданностью. И я, конечно, не думал о премии. Как сказал мне наш питерский писатель Валерий Попов: «Вы стреляли по невидимой цели, и вы попали!» Вообще, тему ты угадываешь в себе. Ты пишешь о том, чего тебе не хватает в современной жизни. Мне казалось, что сегодня большие проблемы с ценностями, которые всегда определяли нашу жизнь. И я решил написать об этих фундаментальных вещах — о преданности, о любви, о милосердии, о возможности жертвовать собой ради другого. И к моей огромной радости, оказалось, что эти вещи очень востребованы в нашем обществе! Просто какое-то время, лет двадцать, об этом не принято было говорить…
— Главного героя — лекаря Арсения — вы писали с чистого листа? Или у него были какие-то прототипы?
— У него много прототипов. Во-первых, герои многих русских житий. И в частности, так называемых кризисных житий — историй, в которых человек совершает великий грех, а потом всю жизнь его искупает и становится святым. Типичным кризисным житием в наше время является фильм «Остров» Павла Лунгина — очень хороший, на мой взгляд, фильм. Кстати, это кино в какой-то степени и помогло мне утвердиться в мысли, что стоит взяться за работу: я увидел, что фильм вызвал большое и доброжелательное внимание. Или северорусское житие Варлаама Керетского — история жизни священника, который в порыве ревности убил свою жену, потом ужаснулся содеянному, положил тело в лодку и — во искупление греха — плавал с ним по морю, пока оно не истлело. Преступление он совершил страшное, но то наказание, которое он себе назначил, еще страшнее, и можно только догадываться, что передумал этот человек, плавая в лодке с мертвым телом! Были какие-то нежитийные сюжеты. Например, владыка Антоний Сурожский вспоминал, как к нему на исповедь пришел белый офицер и рассказал, что случайно убил свою жену, которая была с ним рядом во время боя. Офицер сообщил, что этот грех ему отпустили, но лучше ему не стало, он многие годы живет с этим грузом. И тогда владыка Антоний сказал: «Вы на исповеди просили прощения у Бога, но Бога вы не убивали. А вы не пробовали просить прощения у своей жены?» И вот спустя несколько дней офицер пришел снова и сказал: «Вы знаете, она меня простила. Теперь мне легче…»
У меня нет желания указывать, как жить
— Учитывая, что роман можно назвать религиозным, православным, для вас православные — не нечто чуждое?
— Да, я верующий, православный. Другое дело, что я не могу назвать себя образцовым православным. Есть люди, которые считают, что православные должны как-то по-особенному одеваться, держаться. Я не такой. Я паршивая овца в этом стаде. Для меня вера — это больше внутреннее состояние. То же самое касается и романа «Лавр» — это не авторитарный текст. Он не указывает — как жить. У меня нет такого права, да и желания тоже. Это текст, который ставит вопросы и для верующих, и для атеистов в равной степени. Он не учит религиозности, он предполагает собеседника.
— Вопрос, на который, насколько я знаю, вы отвечали неоднократно, и я задам его тоже. В описании весеннего леса XV века у вас присутствует пластиковая бутылка — почему?
— Ну, пластиковая бутылка, конечно, главная деталь современного леса. А если серьезно, этим я хотел показать, что времени нет. И это главная идея романа — если есть вечность, то времени нет. Как говорил Дмитрий Сергеевич Лихачев, время дано нам по нашей слабости, мы заперты во времени. Время подобно игле проигрывателя, которая ложится на пластинку и проигрывает события. Пластинка существует одновременно, все эти пупырышки диска на ней уже есть! И поэтому время хулиганит в моем романе. Но главное средство, которым я пытаюсь выразить отсутствие времени, — это язык. Он совмещает церковнославянизмы и современный русский язык в самых разных его пластах — сленговый, канцелярит.
Мы отталкиваемся от дна — и начинаем читать
— Сегодня много говорят и спорят — как пропагандировать чтение. А что вы скажете по этому поводу?
— Человек начинает читать не тогда, когда пропагандируют чтение, а когда он чувствует влечение и потребность в этом. Дмитрий Сергеевич говорил: собирайте библиотеки! Каждый. Даже если не читаете. Находясь среди книг, человек когда-нибудь раскроет их — его привлечет обложка, корешок, рисунок. Хороший способ привлечения внимания к чтению — книжные салоны, ярмарки: книги ведь имеют свою энергетику, и там, где они находятся в большом количестве, поверьте, происходят какие-то изменения. Вообще в России в последние годы наблюдалось стремительное падение продаж книг — на 5 — 10 процентов в год. Но в прошлом году впервые за много лет продажи поднялись на 5 процентов. Это не ахти какая цифра, но мы отталкиваемся от дна — и начинаем читать.
— Евгений Германович, многие годы вы занимаетесь научной работой в Институте русской литературы. Как вы пришли к писательству? Каким образом учились?
— К писательству каждый приходит сам. И сам учится. Как сказал один педагог литературного мастерства — до среднего уровня можно довести даже тупого. Но дальше — невозможно! Учеба иногда помогает, но хуже, когда человек, научившись писать складные и причесанные тексты, думает, что это литература. Я всегда себя спрашиваю — не выходит ли у меня чего-то профессорского? Слова имеют смысл только тогда, когда это не просто слова. Когда происходит то, о чем Пушкин сказал: «Над вымыслом слезами обольюсь». Пока писатель способен обливаться слезами — он писатель.
— А что скажете о современной литературе?
— Мне нравятся многие современные писатели. Леонид Юзефович. Михаил Шишкин. Алексей Варламов. Майя Кучерская. Герман Садулаев. Захар Прилепин. Павел Крусанов. Сергей Носов. Юрий Буйда. Александр Секацкий. Большой, но самый недооцененный, на мой взгляд, писатель нашего времени — Владимир Шаров. Сейчас — время возрождения литературы. В Италии, где я был недавно, мне задали вопрос: «Когда прозвучат великие произведения русской литературы?» Я сказал (смеется): «Скоро!»
***
— Несмотря на этот текст, я продолжаю оставаться абсолютно свободным человеком. Недавно на фотосессии меня попросили сняться с ногами на столе, и я снялся! Просто надо иногда юродствовать. Периодически снимать этот пафос. Нельзя себя носить. Опять же вспоминаю своего учителя Дмитрия Лихачева: когда его называли совестью нации, он относился к этому со здоровой долей юмора. Был живым человеком всегда.
