И к горлу балтийские волны, как комья тоски, подкатили…

Царица Елизавета Петровна вновь занялась воспитанием молодежи

Весна 1746-го — первого «полного» года семейной жизни молодой велико­княжеской четы — выдалась теплой, погожей и приветливой. Обнадеживали и некоторые бытовые перемены, которые, впрочем, осторожная Катя, постигшая взрывной характер императрицы Елизаветы Петровны, не слишком преувеличивала и переоценивала. В любой миг «конструкция» могла дрогнуть и осыпаться…

И Брюс, и Боур, и Репнин…

Утешало, наипаче всего, избавление от ретивого «воспитателя» Петра Феодоровича — графа Брюммера, укатившего наконец вместе со своим закадычным другом обер-камергером Бергхольцем в туманную Германию. Августейшие супруги вздохнули с нескрываемым облегчением. Но оно переросло в подлинный восторг, едва выяснилось, что новым «опекуном» цесаревича будет генерал-поручик Василий Никитич (Аникитич) Репнин — отпрыск одного из «птенцов гнезда Петрова», покойного генерал-фельдмаршала князя Аникиты Ивановича, командовавшего под Полтавой центральными корпусами русской армии. Тот самый сановник, кого оставляли на хозяйстве в Петербурге, когда государыня вместе с двором жила на протяжении многих месяцев в Первопрестольной Москве.

Катя хорошо запомнила далекий уже февраль 1744 года: торжественную встречу в Зимнем дворце, щедрое и изысканное застолье, широкую русскую Масленицу и танцующий караван из 14 азиатских слонов, подаренных сладострастным персиянином Надир-шахом ради воплощения его горячей мечты — объятий красавицы Елизаветы. Отсюда, с невских берегов, и заторопились в Москву, в Анненгофские палаты, две «графини Рейнбек» — мать, Иоганна, и дочь, София. Екатерина всегда уважала князя Репнина — человека, как ей казалось, «порядочного и честного, умного и благородного, с душой светлой и искренней».

Того же мнения придерживался и Петр Феодорович, которого, правда, изрядно — надо ведь, уходя, погромче хлопнуть дверью! — припугнули перед отъездом Брюммер и Бергхольц. «Ваше высочество, — со слезным придыханием шептали записные интриганы, — вас бросают на произвол всемогущего канцлера Бестужева-Рюмина. Алексей Петрович — личность мрачная! Не забывайте, как он мечтал о смерти Екатерины Алексеевны, когда она хворала плевритом. Да и теперь не лучше: именно Бестужев, ссылаясь на ваше совершеннолетие, позволяющее всерьез размышлять о перспективах русской короны, поговаривает в кулуарах об оперативной передаче Голштинского герцогства — вашего наследственного владения! — в руки принца Августа Фридриха, обивающего сегодня в Петербурге все высокие пороги. Как вы будете противостоять оному без нас — только Господу ведомо…» Но никакие страхи не могли затмить радость юной пары по поводу долгожданного освобождения от ненавистных, надоедливых гувернеров.

Чистый нам любезен Бахус…

В окружении самой Екатерины дело, увы, обстояло не столь благополучно. С некоторых пор великая княгиня обнаружила в своей старшей придворной даме Марии Крузе нешуточную склонность к зеленому змию. Сей порок стал зримо проявляться после того, как справили веселую свадьбу ее дочери, Бенедикты, с графом Карлом Сиверсом. Крузе постоянно уходила куда-то, дабы покрепче приложиться к бутылке, или — что, кстати, не исключала проницательная Фике — ее же, великой княгини, люди, зная сварливый, наушнический нрав камер-фрау и стремясь сократить «приятное» присутствие этой особы в монарших покоях, нарочно подпаивали мадам и спроваживали спать прямо средь бела дня. В комнатах воцарялись мир и тишина, но общий лад дворцовой службы, конечно, страдал и расстраивался.

Катя прикусила губу. Энная напасть! Разве у Крузе такая горькая жизнь, что надо стаканами тянуть горькую? Поневоле вспомнилась Маша Жукова, и сердце сразу защемило от какой-то собственной жгучей вины. Не сумела спасти! Болтали, будто она легкомысленна, любит мужчин, но Фике никогда не видела ее хмельной или изнывающей от скуки, а уж тем более дремлющей в разгар служебных хлопот. Всегда все готово, выстирано, отутюжено, разостлано, расставлено, и Машу не нужно было искать днем с огнем. А где она в сию минуту? Томится с мужем-офицером в стенах забытого Богом дагестанского городка — суровой цитадели с нежным, мелодичным именем Кизляр, сиречь «девушки». Подходящее место для вчерашней камер-юнгферы, что привыкла к обиходу Зимнего дворца! Вокруг — горы под снежными шапками да лихие горцы в овчинных папахах…

Об этих грустных раздумьях Екатерина, понятно, не распространялась. Но, судя по отдельным штрихам, несуразности, возникшие в ее свите, не ускользнули от высочайших очей. Ситуация круто переломилась на исходе весны, в солнечном мае. Самодержица и весь вельможный штат, как обычно, переехали поближе к Летнему саду, в деревянный Летний дворец — прекрасное, в версальском стиле, «палаццо», которое Франческо Растрелли начинал возводить для принцессы Анны Леопольдовны, матери малолетнего монарха Ивана VI Антоновича, а заканчивал уже для императрицы Елизаветы Петровны, троюродной бабушки свергнутого младенца. Сюда-то и подоспели ошеломляющие новости.

Мир я вижу как во мгле…

Известие поразило Фике до глубины души. Камер-фрау Мария Крузе отставлялась от дел. Вместо нее «вводили» статс-даму (главную, по словам разгневанной Екатерины, надзирательницу) Марию Чоглокову — третью и самую неудачную из всех Марий, опекавших жену престолонаследника. Настораживало прежде всего происхождение очередной царской «оруженосицы»: госпожа Чоглокова родилась в браке некоего Симона Гейнриха (Гендрикова) с Христиной Скавронской, милой сестрицей Марты Скавронской, то есть — после редкостного «повышения»! — государыни Екатерины I, и являлась, таким образом, кузиной самой Елизаветы Петровны. В 1742 году — той порой, когда из Киля в Россию доставили недоросля Карла Петера Ульриха, нареченного Петром Феодоровичем, — семья Гендриковых-Скавронских обрела графский титул.

Мария Симоновна — в свой законный срок! — «утратила» громкую и звонкую фамилию. Летом того же 1742-го она обвенчалась с камергером Николаем Наумовичем Чоглоковым — выходцем из древнего дворянского клана (чьи герои вершили свои подвиги еще под водительством благоверного князя Александра Невского), но, к сожалению, из его обедневшей ветви. Обстоятельства усугубили этот теневой генеалогический момент: мать Чоглокова была немкой «простого звания», и только замечательная ловкость в танцах помогла курсанту Кадетского корпуса выдвинуться и обосноваться при дворе. Фике невысоко почитала достоинства обоих приближенных к ней супругов.

Во-первых, как внушила себе великая княгиня, Мария Чоглокова пребывала под абсолютным влиянием графа Бестужева-Рюмина, желавшего когда-то «переженить» цесаревича на дочери польского короля. Во-вторых, за ней тянулась дурная, нелепая слава: светский люд толковал о грубости, злобности, капризности и даже корыстолюбии самонадеянной фаворитки. Мужа ее в Петербурге тогда не было: он отправился с каким-то секретным поручением в Вену — к кайзеру Францу и кайзерин Марии Терезии, и Екатерине предстояло наслаждаться пока обществом одной Марии Симоновны.

Катя усмехнулась: какое, однако, странное сочетание родовых супружеских фамилий! Чеглоками называют мелких быстролетных соколов, питающихся, помимо прочего полевыми жаворонками, а сковронеками как раз и окрестили, на польский лад, сих беззащитных певчих птичек. Как ужиться в семейном гнезде двум таким противоположным пернатым? Но все остальное не пробуждало у Фике избыточной иронии. Она долго, навзрыд, плакала, предвидя несладкую долю и неблестящие горизонты. На пике этого исконно женского занятия раздался какой-то шум, распахнулась дверь и в комнату стремительно вошла государыня императрица…