И все мои стихотворенья Уже глядели на меня…

Александру Кушнеру 14 сентября исполнилось 75 лет

Корреспонденту «ВП» удалось поймать юбиляра за рукав и задать ему пару вопросов.

— Александр Семенович, Пушкин в черновиках к главе восьмой «Онегина» говорит:

Простите, хладные науки!
Простите, игры первых лет!
Я изменился, я поэт,
В душе моей едины звуки
Переливаются, живут...

Когда вы почувствовали в себе вот это «я изменился» или когда произошло, используя пастернаковскую формулу, ваше «второе рождение»? Когда вы услышали в себе поэта?

— Отвечая на этот вопрос, испытываю неловкость: ведь мне придется признаться, что поэтом я себя ощутил очень рано, лет в восемь-десять, когда начал писать стихи. Впрочем, это не было самомнением, зазнайством, бахвальством: поэтический дар проявляется рано, почти так же рано, как музыкальный, и связан, мне кажется, с особым устройством души.

Что входит в понятие «особое устройство души»? Наверное, это повышенная впечатлительность, восприимчивость и яркое воображение. А кроме того, страстный отклик на стихи, любовь к ним и тяга с детства. Ритмизованная, рифмованная стиховая речь обладала для меня магнетической привлекательностью. Сейчас мне придется привести, несколько его сократив, свое недавнее стихотворение, опубликованное в этом году в журнале «Новый мир». В нем я вспоминаю реальное событие в своей детской жизни. и случилось это в дачной местности под Таллином, где отец, служивший в это время на флоте (это был 1947 год), снял на лето дачу для мамы и меня.

В вечернем солнце медно-красный
Сосновый лес, плавильный жар,
Знакомый с детства, безотказный
Смолистый дух и скипидар…

…Я верю с детства в это чудо,
Однажды вечером оно
Ко мне придвинулось оттуда,
Где было пламя зажжено

И обещало этой жизни
Поддержку высвеченной, той,
И поэтические мысли,
И пенье строчки стиховой.

Поэт рождается в мгновенья
Такого яркого огня,
И все мои стихотворенья
Уже глядели на меня.

Уже замыслены, напеты,
И надо только взрослым стать,
Проникнуть в тайны и заветы,
Чтоб их из пламени достать.

Вот этот ярко-красный сосновый лес, пронизанный вечерним солнцем, произвел на меня невероятное впечатление, озарил мою жизнь и запомнился так, что его уже никогда не забыть. Чувство, переполнившее меня в тот вечер, требовало от меня чего-то, взывало к чему-то, радовало и мучило. Наверное, тогда и произошло со мной то, что можно назвать «вторым рождением».

Первые мои стихи были беспомощны и наивны, кое-что я помню, но никогда не воспроизвожу, никому их не читаю: тот десятилетний мальчик не простил бы мне такого предательства.

А первая моя книжка вышла в 1962 году, когда мне было уже 26 лет, называлась она «Первое впечатление» — и это название представляется удачным. Повышенная впечатлительность, яркое воображение — о них здесь уже было сказано. Сейчас, когда я заглядываю иногда в эту книгу, мне не стыдно своих юношеских стихов, они не утратили своей непосредственности и оригинальности, есть в них живое чувство — и мне кажется, что со временем оно не потускнело.

Но по-настоящему я убедился в своем призвании, когда вышла вторая книжка — «Ночной дозор» (1966). Помню, как летом в Вырице, отправившись на велосипедную прогулку, я взял ее с собой — и на перекрестке глухих лесных дорог, сойдя с велосипеда, присев на деревянную скамью, поставленную там, наверное, лесником, перечитал всю книгу от начала до конца — и она мне понравилась.

В то же время должен сказать, что поэтом ни тогда, ни сегодня я себя не называю и жить с ощущением своей поэтической «миссии» не могу. Мне куда ближе другое слово, вернее, словосочетание — «человек, пишущий стихи». Александр Блок смеялся над ним, но он жил в другое время. Сказать о себе, как он: «Я только рыцарь и поэт…» — я бы не мог.

— Если мы говорим о «втором рождении», то кто же ваши поэтические «родители»?
— О своей поэтической родословной рассказать трудно: слишком многих поэтов я люблю. А поскольку начали мы разговор с первых детских привязанностей и побуждений, то придется первыми назвать Корнея Чуковского и Самуила Маршака. Их прелестные детские стихи дороги мне до сих пор. Чуковский вообще великий виртуоз стиха, с наслаждением твержу его строки, например, такие: «Я три ночи не спал. / Я устал. / Мне бы уснуть, / отдохнуть. / Но только я лег — звонок!»

Какой глубокий, блоковский вздох слышится здесь, какая замечательная взрослая интонация — в детских стихах!

А затем, конечно, Пушкин и Лермонтов, их я читал взахлеб, жил (и живу до сих пор) их стихами.

Мой отец, увидев мою любовь к поэзии, читал мне по вечерам перед сном «Илиаду» и «Одиссею» Гомера в переводах Гнедича и Жуковского. Как я ему благодарен за это! С тех пор я как будто породнился с античностью, Ахилл и Патрокл дороги мне так же, как герои Толстого и Пруста. Садясь за стол, приступая к сочинению нового стихотворения, я как будто включаю вилку в розетку, подключаюсь к мировому поэтическому току — и это высокое напряжение передается мне, обязывает и помогает писать в полную силу. Приведу здесь последнюю строфу из своего стихотворения 1984 года:

…Но лгать и впрямь нельзя и кое-как
Сказать нельзя — на том конце цепочки
Нас не простят укутанный во мрак
Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк,
Расслышать нас встающий на носочки.

Но главное, конечно, для меня — русская поэзия (ведь стихи, в отличие от музыки, полнокровной жизнью живут, увы, не на всемирном — только на родном языке), и здесь кроме уже названных имен составлю короткий, чтобы не загромождать нашу беседу, перечень самых дорогих и необходимых: Державин, Батюшков, Грибоедов, Баратынский, Тютчев, поздний Вяземский, Некрасов, Фет, Иннокентий Анненский, Михаил Кузмин, Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Заболоцкий…

Иногда мне кажется, что я пишу стихи для них, для своих предшественников, их мнение для меня — самое дорогое.

«ВП» попросил сказать о поэте его учеников — давно уже самостоятельных лириков

Алексей Пурин, поэт, эссеист, переводчик, заведующий отделом поэзии и критики журнала «Звезда»:
— Александр Кушнер, возможно, самый замечательный из ныне живущих поэтов. В этом я убежден уже многие годы — с тех пор, как впервые пришел к нему в ЛИТО.

Мне было семнадцать лет, я пописывал стишки. И ничего не знал о хорошей современной поэзии. То, что печатали тогда в журналах, у меня вызывало отвращение.

А через какое-то время решился прийти со своими стихами к Александру Семеновичу. И был принят, в общем, благосклонно.

Поэзия Кушнера чуждается романтического пафоса и взглядов свысока на обычного человека с его проблемами. Там нет никакого позерства, там нет громких слов. Но я бы не сказал, что это «тихая лирика», как в советской критике называли стихи, в которых не говорилось о великих стройках и партии. Кушнер наследует акмеистической традиции, ему близка поэзия Анненкова, Ахматовой, Мандельштама. Это очень «нетихая» лирика, говорящая о вещах по-настоящему значимых — о которых, в общем-то, всегда говорит поэзия, о которых писали и греческие, и шумерские поэты.

Алексей Машевский, поэт, эссеист, педагог, главный редактор сетевого альманаха «Folio Verso»:
— Я помню, как принес стихи в студию Кушнера. Было это году в 1981-м. Таким образом я с ним познакомился, а потом и подружился. Это всегда были очень теплые партнерские отношения — отношения с учителем, который всегда помогал, поддерживал — но при этом никогда не старался навязать своих эстетических предпочтений. Всегда можно было оставаться самим собой, за что я Александру Семеновичу очень благодарен.

Кушнер — поэт, который в конце XX века шел вразрез с ведущими модернистскими тенденциями в литературе. И в этом — его большая заслуга. Тем самым он подготовил почву для возвращения нормальной эстетики, опирающейся на мировую традицию.

Парадоксальна и замечательна способность Александра Кушнера обращаться к темам бытовым, повседневным — но при этом, благодаря широкому контексту, получающим грандиозную историческую подсветку. Это уже не просто какие-то собственные сентенции, не только разговор о своих чувствах, а широкий диалог, оркестр, где звучат разные голоса и темы.

Читая его тексты, мы сразу погружаемся в мировую культуру. Но беседа на эти темы идет на уровне узнаваемых разговорных интонаций интеллигентного человека, шестидесятника. В этом смысле Кушнер, который так широко адресуется к историческому контексту, остается человеком своего времени. Самое главное в нем — соединение вечного и сегодняшнего.