«И все-таки — война окончена!»
Из дневников писателя и военного корреспондента Арифа Сапарова
После полного освобождения Ленинграда Ариф Сапаров работал в газетах действующих армий. Во время Берлинской операции Ариф Васильевич трудился заместителем главного редактора газеты 3-й Гвардейской армии 1-го Украинского фронта «Боевой товарищ». И как всегда, в его дневниках — «неопубликованное».
Николай Грибачев и Ариф Сапаров у Бранденбургских ворот. 3 мая 1945 г. Фото С. Круглякова
3 мая 1945 года
9 утра. Южная окраина большого Берлина. Сквозь дымную пелену, нависшую над городом, тускло светит солнце.
Выехали мы из-под Дрездена еще затемно. И вся дорога была как бы живой свидетельницей крушения военной машины врага. Крепкую машину сумел создать Гитлер, но вот не выдержала, сломлена.
Полотно автострады заполнено пленными. Пешим ходом бредут бывшие рядовые и бывшие офицеры, а позади каждой колонны непременно тащится наш служивый, которому выпало докучливое поручение конвоировать эту унылую толпу бывших врагов. Вернее, даже не конвоировать — все равно никуда не сбегут, — присматривать за порядком.
Переезжает армейский банно-прачечный комбинат. На трехтонках рядом с огромными котлами для дезинфекции сидят и пленные. Эти, видать, не первый день кочуют при живом деле. Успели попривыкнуть к своим обязанностям подсобников.
В шикарной лакированной коляске с дутыми шинами едет бледный гитлеровский оберст — по-нашему полковник. Правая рука у него на черной перевязи, щека крест-накрест залеплена пластырем. Лошаденка попалась убогая, еле-еле трусит. За коляской топают солдаты оберста, усталые, запыленные. Этим и одного конвойного не досталось, прут в русский плен собственным попечением…
***
Окраина Берлина сохранилась почти вся целиком. Кое-где горожане уже мобилизованы на работу. Метут улицу, убирают с проезжей части обломки и щебень. Старательно трудятся, с усердием.
Чем ближе к центру, тем заметнее становятся разрушения. Полыхают пожарища. При дневном свете, лишенные своих зловещих красок, пожарища выглядят обыденно. Асфальта мостовой совсем не видно, все покрыто рыжим кирпичным щебнем, а на щебне, как лыжня по снегу, — колея от проехавших раньше нас автомашин.
Минуем улицу, разрушенную полностью. Вместо домов — черные каменные коробки, голые, со слепыми глазницами окон, страшные и непонятные, как дурной сон. Пахнет гарью. Тянет откуда-то тошнотворным запахом мертвечины. На этой улице все дома занимали смертники с фаустпатронами. Танкистам пришлось выбивать их прямой наводкой.
Прислушиваюсь к своим ощущениям, хочу настроить себя на торжественный лад и вдруг понимаю, почти со страхом обнаруживаю, что никакой во мне торжественности нет. Запах пожарищ повсюду тосклив. Госпиталь на Суворовском проспекте, который гитлеровская авиация сожгла осенью 1941 года, выглядел так же страшно, как эти берлинские дома. Беду всюду называют бедой.
Все сложнее продвигаться вперед. Объезжаем завалы, преградившие улицы-ущелья, подолгу и натужно взбираемся на высокие горки из битого кирпича.
Берлин. 3 мая 1945 г. Фото А. Цыганова
***
Наконец впереди показываются Бранденбургские ворота. Узнаю их сразу, хотя и покалечены они изрядно. Колонны пробиты снарядами. Колесница триумфатора опрокинута, кто-то прицепил к ней красное полотнище.
Ворота так себе, посуше, показеннее наших ленинградских, то бишь Нарвских. Тем не менее мы с Николаем (Николай Грибачев, поэт, журналист, главный редактор журнала «Советский Союз». — Прим. ред.) останавливаемся, чтобы увековечить себя для потомства. Перед воротами уже стоит с десяток машин и наши ребята усердно щелкают своими фотоаппаратами, стараясь захватить в кадр и опрокинутую колесницу, и изрешеченные колонны.
Вся площадь перед воротами в глубоких воронках. Валяются зарядные ящики. Посередине лежит убитая лошадь со вздувшимся животом.
Вежливо приподняв плоскую спортивную шапочку, к нам подходит пожилой худощавый дядя. Учтив, предупредителен, изъясняется на ломаном русском языке — в прошлую войну отбывал, оказывается, плен где-то под Иркутском.
— О, русские есть ошень хороший люди! — осторожно улыбается дядя. — О, я всегда это говориль!
В удостоверение своего образа мысли дядя сует аккуратно сложенную бумажку. На ней по-русски написано, что податель сего Курт Хассмайер является весьма гуманным хозяином. Подписано каким-то Сашей Никаноровым, вторая подпись неразборчива. Бумажку выдали наши военнопленные, работавшие в мастерской дяди. Сочинили, должно быть, по доброте души, а может, этот Курт и в самом деле совестливый эксплуататор дарового труда.
Забрав бумажку, учтиво раскланявшись, дядя пятится задом и исчезает.
— Видал миндал? — говорит ему вслед редактор. — Бумажонка-то датирована сорок третьим годом! Выходит, еще тогда был запасен оправдательный документик…
Я тоже это заметил. И тут мне вспоминается, что кто-то из фашистских главарей, кажется сам Геббельс, совсем недавно призывал защитников немецкой столицы поучиться стойкости у ленинградцев. Вот уж действительно попал в небо пальцем! Да если бы среди ленинградцев имелись любители оправдательных документиков, разве смогли бы мы отстаивать свой город девятьсот дней и ночей?
***
Налево от Бранденбургских ворот парк Тингартен. Деревья в парке обглоданы снарядами. На аллеях стоят наши закопченные самоходки. Много мертвецов. Главным образом фолькштурмисты или юнцы из гитлерюгенда. Валяются на аллеях противогазы, фаустпатроны, клочья окровавленных бинтов.
Сворачиваем к правительственному кварталу. Ищем Рейхстаг, а вместо него попадаем к внушительному зданию рейхсканцелярии, штаб-квартире Гитлера. В залах рейхсканцелярии вчера еще кипели бои. Почти все здесь разрушено, исковеркано, в зияющих пробоинах.
Входим в длинный зал-приемную, где ждали часами аудиенции главы государств. Стены из полированного мрамора, верхний свет, массивная дверь красного дерева с золоченым щитом, на котором черная свастика. По полу рассыпаны сотни новеньких железных крестов — их не успели раздать.
Кабинет Гитлера, как и приемная, огромен — на четыреста квадратных метров. Письменный стол опрокинут взрывной волной. Под столом валяется глобус.
Какие-то помещения канцелярии еще в огне. Пожар тушить нечем, водопровод не действует.
Во дворе, обнесенном глухим забором, — черные сгоревшие танки. К забору навален штабель мертвецов. Их больше сотни, это, наверное, последние защитники фюрера.
Входом в бетонированное подземелье, где провел последние свои дни Гитлер, служит глубокая яма. Тяжелая бомба вскрыла железобетонный накат, пробив отверстие, в которое может влезть человек.
У краев ямы оживленная толпа. Одни, набравшись смелости, прыгают вниз. Другие, наоборот, стремятся выбраться наружу.
— Протяните кто-нибудь руку, братцы! — кричит снизу какой-то старшина-артиллерист. У него счастливо возбужденное лицо. Выкарабкавшись из ямы, он вытаскивает из-под шинели канареечного цвета военный френч с тремя железными крестами на груди.
— Личный пиджачок самого Гитлера! — объясняет старшина, показывая френч всем желающим. — Свезу домой на память! Ей-богу, не вру, братцы! Самого, как есть самого! Глядите, какой матерьяльчик, чистая шерсть…
— А что там внизу? Стоит спускаться? — спрашивают старшину.
— Покойницкая! — пренебрежительно бросает он и, сунув френч под шинель, уходит со двора.
Кто-то догадался притащить железную пожарную лестницу, ее опускают на дно ямы, и мы запросто попадаем в подземелье.
Верхний ярус использовался как помещение для охраны. В небольших квадратных блоках стоят в два этажа солдатские койки. На столах недопитые бутылки с вином, горы окурков.
Спускаемся ниже, в штабной отсек. Тут что ни кабинет, то очередной самоубийца. Запомнился почему-то один грузный, брюхатый старик с двойным подбородком. Лежит навзничь на голубом ковре перед письменным столом. В парадном мундире штурмовика, при всех орденах и регалиях. Зубы стиснуты, а на синих губах — мелкие осколки стекла. Раздавил, видно, ампулу с ядом.
Наконец добираемся до личных покоев Гитлера. Это отдельная секция, две или три комнаты. Входная дверь заперта и опечатана. У двери часовой. Не гитлеровский, разумеется, — наш. Рослый автоматчик с гвардейским значком.
Электрическое освещение действует в подземелье нормально, как будто ничего и не случилось. Зато явная неполадка с подачей воздуха. Духотища, нечем дышать. К тому же тоскливо и неинтересно. И хочется поскорее выбраться наверх, на свежий воздух. Бог с ним, с логовом загнанного зверя, не на что тут глядеть!
«Пойдем, поищем, где тут у них Рейхстаг», — предлагает редактор, когда мы выбираемся из ямы.
На ступенях рейхсканцелярии. Фото М. Редькина
***
А Рейхстаг — вот он, совсем рядышком. Огромное здание с куполом. На верхотуре полощется алое знамя. Самоходки выстроены в ряд. А водителей не видно, понятное дело — отлучились. И конечно, невероятное обилие фотокамер. Щелкают друг друга, чтобы вышло непременно на «фоне». Кто-то, забравшись на крышу, салютует ракетами.
Но главное и наиважнейшее занятие возле Рейхстага — это оставление автографов. Пишут прямо на закопченных стенах, царапают гвоздем, куском угля, кусочком школьного мела, невесть откуда раздобытым. Автографы самые разные: коротенькие и, как говорится, развернутые, лозунговые и философские.
— Это следовало бы сфотографировать, — говорит редактор, снимая с плеча свою «лейку». — Такого дважды в жизни не увидишь.
Аппарата у меня нет, я переписываю автографы в блокнот:
«От стен Ленинграда допер до Берлина. С приветом Герасим Светликов».
«Рейхстаг пал. Кремль стоял, стоит и стоять будет вечно. Москвич Овчинников».
«Наша взяла. Волга — Берлин. Сальников, Иванчук, Овечкин».
«Правое дело победило. Сушко, ст. сержант».
На обратном пути проезжаем мимо колоссального здания министерства авиации и Темпельгофского аэродрома. И то и другое действительно грандиозно.
В общем, Берлин производит впечатление, хотя и лежит в развалинах.
— Ничего себе, славный городишко, — как сказал флегматичный Спиридон.
Уже смеркается, когда мы выезжаем из Берлина на свою автостраду. Едем молча. Столько впечатлений за день, что ни о чем не хочется говорить.
5 мая 1945 года
Все, все состоялось! Берлин уже взят, и несколько встреч с союзниками. И Гитлер с Геббельсом мертвы… И новый переезд, на этот раз километров на девяносто, аж под самый Дрезден. Стоим километрах в двадцати от Эльбы, скоро рванем до самой Праги, говорят.
Лента войны докручивается с сумасшедшей скоростью. Осенью 1942 года под Ленинградом мы тратили долгие недели, чтобы отвоевать какую-нибудь сотню метров топких синявинских торфяников, а теперь наши машины сжигают в день по две заправки бензина.
8 мая 1945 года
Незабываем был последний день войны. Он надолго врежется в память каждого фронтовика, день, когда выглянуло наконец и засияло во всем своем великолепии ослепительное солнце Победы.
Есть новости, которые распространяются быстрее радио. Должно быть, еще приземлялись самолеты на Темпельгофском аэродроме, еще не высохли чернила на официальном акте, еще произносил Жуков свою знаменитую фразу, заставляя Кейтеля подойти к своему столу, а в войсках уже разнеслось:
— Германия капитулировала!
Было часов девять утра. Измученные длинным переходом, мы подъезжали к селу Кольмит. В это время вернулся командир дивизиона и сообщил, что какой-то проезжавший офицер сказал, будто Германия капитулировала.
Что-то дрогнуло в сердце, как тогда, в первый день войны.
— Неужели? Неужели дожили до такого дня?
Никто не подтверждал эту новость официально, но никто и не отвергал ее. В течение дня я беседовал со многими офицерами и солдатами. Все были возбуждены. Переспрашивали друг друга. Каждый час рождались все более сенсационные новости. Все чего-то ждали…
С полдня начала усиленно работать наша авиация. Все небо гудело. Шли девятками, полками. Немецкие белокурые мальчишки, задрав головы, считали: айн, цвайн, драй. Появление авиации тоже подтверждало эту новость. Неспроста же так усиленно работают: последние часы…
Весь этот день я мотался как угорелый, пытаясь получить достоверные данные. Но никто не мог сказать мне ничего определенного. Рассказывали, что приезжал член Военного совета и якобы поздравил генералов. Говорили, что кто-то слушал лондонское радио. Вдобавок пошли слухи, что капитулировал гарнизон Дрездена и взята Прага, от которой мы были еще в сотне километров.
Чтобы узнать определенно, поздно вечером я подался в редакцию дивизионной газеты. С великими трудностями добрался, но там меня ждало разочарование.
Был первый час. Cпокойнейший из газетчиков, секретарь редакции сообщил, что переданы три приказа Сталина и, стало быть, никаких внеочередных сообщений сегодня уже не будет.
Плюнув с досады, я завалился спать.
Победители и побежденные. 3 мая 1945 г. Фото А. Цыганова
9 мая 1945 года
И все-таки — война окончена!
В три часа ночи разбудили.
— На, читай!
Спросонок ничего не могу разобрать. Акт о капитуляции Германии, подписи: Кейтель, Жуков, Теддер. Наконец дошло!
Значит, конец! В зобу, как говорится, дыханье сперло!
Рано утром с первыми оттисками выехал в полки. Не отъехали и пары километров, как застряли в пробке. Страшное столпотворение, обозы, машины, артиллерия, пехота. Все в красных флагах. И вдруг целая пальба открылась, будто бой идет. Из револьверов, автоматов, винтовок — у кого что есть — все палят в воздух, крики «ура!», объятья, поцелуи, возбужденный блеск глаз. Сумрачные усталые солдаты наши будто преобразились: каждый смеется, шутит.
С трудом пробились сквозь эту необычную пробку. Газеты вырывали из рук. Какой-то комбат по запорожскому обычаю поставил перед собой ведро с горилкой и по очереди угощал своих солдат. Те с удовольствием подходили, крякали, смущенно улыбались. Будьте спокойны, такого комбата никогда не забудут!
***
…Такова уж доля газетчика, особенно если у него беспокойный характер. В первый же день мирной жизни мне пришлось вдоволь хватить мытарств, чтобы попасть в свою редакцию. Машины своей не было. К тому же неизвестно, где редакция. Долго стояли с Кругляковым на перекрестке, пыльные, голодные. Мимо все шли тяжелые, груженые машины, а навстречу им — немцы. Один особенно запомнился: лысый, босиком, во рту сигара, за плечами рюкзак. Подошел к регулировщице и деловито так осведомился:
— Как пройти на Дрезден?
Регулировщики — ко всему привычный народ. Поставь его в Нью-Йорке где-нибудь на Бродвее управлять уличным движением, он и там не растеряется — будто всю жизнь на этом деле пробыл. Не удивило регулировщицу и обращение немца. Молча, рукой она показала фрицу дорогу. Тот пыхнул сигарой и поплелся дальше.
Вечером прикатили аж на танке в редакцию. Только умылся, как первая приятность: в девять часов вечера выступал по радио Сталин. Речь очень маленькая и очень простая — не в пример тому, что было 3 июля 1941 года.
Слушали, аж готовы были съесть глазами приемник. Заключительное: с победой, дорогие мои соотечественники и соотечественницы! — прозвучало как знаменательный итог, плод четырехлетних страданий народа и каждого из нас.
9 мая был нашим последним днем в Германии...
