Иного счастья сердце просит…

Скоропалительное устранение из дворцовой жизни целой группы лиц — от матери Кати, Иоганны Элизы, до нескольких вельмож и фрейлин — повлияло на русский высший свет и освежающе, и устрашающе.

Все, кроме августейших, голубокровных персон, внешне насторожились и внутренне подтянулись. Екатерина, хотя и входила в число «бессмертных», тоже внимательно оглядела монаршие апартаменты: обстановка была нервной, и никто не мог сказать наперед, какой именно кавалер или какая именно дама станут очередной жертвой очередного царского каприза…

«Нет, милая моя не может лицемерить…». Статс-дама Анастасия Ивановна Трубецкая, в замужестве — княгиня (ландграфиня) Гессен-Гомбургская (1700 — 1755). В тот период она владела самым фешенебельным домом на берегах Невы. (Художник Александр Рослин. Портрет выполнен посмертно — в 1757 году.)

Здесь человек лишь снится сам себе

От печальных мыслей отвлекала неуемная светская суета. Елизавета Петровна повелела, дабы зимой 1745-го еженедельно давалось по два костюмированных бала: один — при высочайшем дворе, второй — у кого-то из знатнейших вельмож. «Ассамблеи» эти, по словам Екатерины, были скучными и церемонными, а главное, плохо посещаемыми. Петербург, вопреки позднейшим «предрассудкам», в те годы только-только отстраивался — ему «стукнуло» каких-то сорок лет, и практически все дома были еще тесными и неудобными для того, чтобы вместить изрядное число веселящейся публики.

Презентабельные каменные коттеджи легко пересчитывались по пальцам: они стояли в основном на Миллионной и Луговой улицах, а также вдоль Английской набережной. Стояли, образуя своеобразную дымовую завесу, скрывавшую подлинное лицо тогдашней имперской столицы — убогие деревянные лачуги с палисадниками, неприглядные сараи, склады и амбары, нехитрые скрипучие мосты через реки и каналы, полосатые будки городских стражников. Из «офисных» построек выделялись разве что четвертый по счету Зимний дворец (который впоследствии предстояло переиначить на нынешний, привычный нам манер), особняк светлейшего князя Меншикова (оставшийся, увы, без своего честолюбивого хозяина), здание Двенадцати коллегий, обращенное к морскому порту на Стрелке, и Летний дворец царя Петра Алексеевича в сказочном Летнем саду.

Напротив, за Мойкой, высился крупный бревенчатый, на 160 комнат, дачный Летний дворец, задуманный некогда Жаном-Батистом Леблоном и возведенный уже кудесником Франческо Растрелли в духе блестящего королевского Версаля. Ну, само собой, никуда не деть Кунсткамеру на Васильевском острове, фортификационный комплекс Петропавловской крепости на Неве и елизаветинский Аничков дворец на Фонтанке. Вот, пожалуй, и все. К этому можно было добавить весьма скромные тогда пригородные «палаццо» — Екатерининский (Царскосельский) и Большой Петергофский дворцы. Остальные архитектурные изыски появятся гораздо позднее…

Из жилых домов хорошо смотрелся один: тот, что принадлежал принцессе Гессен-Гомбургской — в девичестве княжне Анастасии Трубецкой, единокровной (по отцу, Ивану Юрьевичу, «последнему боярину») сестре знаменитого педагога и заодно побочного княжеского отпрыска Ивана Бецкого. Комнаты статс-дамы были отделаны штофом, тогда как другие коттеджи «сверкали» снаружи выбеленными стенами, а внутри — дрянными (бумажными или матерчатыми) обоями. Поэтому светский люд любил собираться у камелька принцессы Гессенской, супруги генерал-фельдцейхмейстера князя Людвига Вильгельма.

«Завидую тебе, питомец моря смелый…». Капитан флота Воин Яковлевич Римский-Корсаков (1702 — 1757), впоследствии — вице-адмирал.

Как будто твое утолилося горе…

Кате, впрочем, было не до удовольствий. В декабре, накануне дня рождения Елизаветы Петровны, она опять расхворалась — на сей раз сильно заболели зубы. С точки зрения придворного этикета сия мелочь мало что значила: следовало в любом случае поздравить императрицу и пожелать ей долголетия. На монаршей половине Фике столкнулась с флотским капитаном Воином Римским-Корсаковым — крестником Петра I, кто, видимо, и дал новорожденному столь грозно-победоносное имя. Доблестный моряк, любимец государыни и основатель славного дворянско-композиторского рода, оказался, к счастью, и опытным эскулапом: стоило Екатерине посетовать на зубную боль, как он воскликнул, что нет ничего легче и проще — вылечим, ваше высочество, в мгновение ока.

Воин Яковлевич исчез в бесконечных дворцовых лабиринтах, а потом возник, как черт из табакерки, держа в руке длинный и острый железный гвоздь. «Вот, — растолковал спаситель, — матросы на кораблях прокалывают себе десну и выпускают дурную кровь. Колите смелее — вам сразу полегчает!» Катя бестрепетно вонзила в себя целительное народное средство и, успешно завершив «операцию», вернула его капитану Корсакову. Как выяснилось, морской волк не солгал: вечером ноющая боль прошла, и зуб с тех пор не тревожил высочайшую пациентку…

Зато волновало иное — отношения с Петром Феодоровичем. Всего лишь через две недели после свадьбы престолонаследник шепнул благоверной, что влюблен по уши в ее тезку — императорскую фрейлину Екатерину Карр (которая вышла потом замуж за шталмейстера князя Петра Голицына). Вслед за тем цесаревич поведал своему камергеру графу Петру Девиеру (сыну бывшего столичного генерал-полицмейстера Антона Девиера и — по матери, Анне Даниловне — племяннику самого князя Меншикова), что нет даже легкого сравнения между двумя юными Екатеринами — банальностью одной и незаурядностью другой…

«В столице северной томится пыльный тополь…». Один из видов имперского Петербурга: «Проспект Адмиралтейства (старого) и около лежащих строений с частию Невской перспективной дороги». (Рисунок Михаила Махаева, середина XVIII века.)

Я счастлива жить образцово и просто…

Семейные нелады не отвлекали Петра Феодоровича от грациозных полудетских забав. По весне он устроил у себя в комнате театр марионеток и систематически приглашал туда гостей. Данный покой имел две двери: входную, открытую, и противоположную, заколоченную. «Запечатанные» створки соприкасались с залом, где матушка-царица предпочитала трапезничать в окружении ближайших вельмож. Там помещался просторный обеденный стол, при котором была специальная подъемная машина, позволявшая избранной публике обходиться без прислуги. Дамы и господа писали записки с названиями блюд, напитков и лакомств, опускали стол вниз, на кухню, а оттуда — посредством лебедочного лифта — поднимались наверх требуемые деликатесы и вина…

Однажды Петр Феодорович услышал за «бутафорской» стеной негромкий говор, и поскольку запретный плод сладок, взял плотничье сверло, употребляемое для театральных декораций, и — сам, цесаревичской рукой! — продырявил кучу отверстий в заколоченной двери. Глазам любопытного недоросля предстала беспримерная картина: государыня императрица изволила вкушать изысканный обед в обществе обер-егермейстера Алексея Разумовского и еще дюжины доверенных особ.

Красочное интимное зрелище привело впечатлительного отрока в истинный восторг, и он решил разделить его со всеми присными. Были немедленно вызваны кукловоды и завсегдатаи камерных представлений. Срочно послали за Екатериной, ее камер-фрау Марией Крузе и прочими фрейлинами. Фике пришла последней и увидела своих товарок приникнувшими к потайным щелям, рядом с коими грудились стулья, скамейки и лавочки — «для удобства господ зрителей», как куртуазно выражался распорядитель-престолонаследник. 

Заметив жену, он побежал к ней навстречу и в подробностях осветил суть дела. Катя в ужасе отпрянула назад: ноги ее не будет возле крамольных отверстий, а великий князь, вероятно, не отдает себе отчета, какой скандал назревает в его присутствии, — скандал, который причинит огромные неприятности. Самодержица обязательно узнает о сих шалостях — да и мудрено не узнать, если в «телескопы» смотрели около двадцати человек. На этой фразе Екатерина покинула «театральные подмостки», удалая компания побрела к выходу, а пристыженный Петр взялся за подготовку энного кукольного спектакля.

…До конца недели царила загадочная тишина. В воскресенье Фике чуть припозднилась к обедне в дворцовой церкви, а вернувшись домой, захотела переодеться и сменить парадное платье. Внезапно раздались чьи-то твердые шаги. Катя затаила дыхание. На пороге, словно величавая статуя, выросла Елизавета Петровна — нахмуренная, покрасневшая, гневная…