Кама Гинкас: Искусство — как жизнь, пробивающая асфальт, несмотря ни на что

Выдающийся театральный режиссер в апреле побывал в Петербурге на фестивале «Встречи в России»

Фестиваль был создан, чтобы отслеживать жизнь русских театров на просторах бывшего СССР. Одним из мероприятий фестиваля был круглый стол «Пространство без границ. Диалог культур как условие развития общества» — с участием властей предержащих, режиссеров и артистов.

— Я русский режиссер литовского происхождения с очень резким еврейским акцентом

Среди выступавших был и Кама Гинкас, о «диалоге культур» знающий не понаслышке. Об этом с режиссером побеседовал корреспондент «ВП».

Вопреки границам

— Кама Миронович, ваша биография находится на стыке разных культур. В каком они соотношении друг с другом?
— Мне часто приходится отвечать на подобные вопросы, и я давно сформулировал ответ. Вот он: я, конечно же, русский режиссер — литовского происхождения с очень резким еврейским акцентом. Я ученик Товстоногова, а стало быть, наследую традициям русского психологического театра. Визуальная же сторона моей режиссуры во многом связана с литовской культурой; с уникальной литовской деревянной скульптурой, которую я собирал в юности. В Литве я жил среди католиков, что также не могло не внести свой вклад в мое сознание. Наконец, я чистокровный еврей. И мои менталитет, неконтролируемые рефлексы и другие человеческие проявления — все сугубо еврейские. Я слишком нервен, темпераментен, может быть, слишком пессимистичен.

— А когда в человеке столько национальных «слагаемых», что ему помогает идентифицировать себя с тем или иным народом?
— В первую очередь — ощущение причастности к определенному племени. Когда ты принимаешь как его положительные, так и отрицательные стороны, восхищаешься гениями своего народа, стыдишься позорных его проявлений. 

Я воспринимаю себя как часть вековечной цепи, идущей от Авраама, пережившей Вавилонское и другие изгнания, помнящей египетское рабство… 

Я ощущаю причастность к моим сородичам, которых сжигала испанская инквизиция и которые пережили холокост.

Скажу больше. Тысячу лет назад, когда я с театром впервые оказался в Израиле, я вышел из аэропорта, посмотрел вокруг — и понял, что уже был здесь. Среди белых камней появилась козочка, а за ней — какой-то человек в белых длинных одеждах. И я узнал его. Я воспитан на христианской живописи — где среди камней обязательно кто-то пасет скот, и этот Пастырь обычно пишется с большой буквы...

С другой стороны, я горжусь тем, что литовский театр сегодня — один из лучших в мире; горжусь и русским театром, считая его уникальным явлением.

— Литовцам, мне кажется, по духу близко язычество — с его стихийностью...
— Кто такой язычник? Тот, кто одушевляет камень, дерево, змею… Тот, кто одушевляет море. Сдержанные литовцы очень далеки от стихийности. Они, кстати, никогда не ощущали христианство с его многочисленными запретами (которых в язычестве почти нет) как некое ярмо, легко сочетая католичество со своим, если хотите, языческим духом. И это сочетание давало поразительный результат. Вот пример из любимой мной литовской скульптуры. Как литовский крестьянин, верующий в Христа и Божью Матерь, изобразит страдание, муку? Он вырежет из дерева большую женщину с крупным лицом, у которой на коленях возлежит голенький человечек. Это Христос, снятый с Креста, худенький, словно тонкая дощечка, ребрышки видны. А на груди у Божьей Матери огромное деревянное сердце, в которое воткнуто семь мечей, и деревянные капли крови капают из этого сердца. Это прямое, простодушное, а можно сказать, и языческое понимание невыносимой муки.

Или другой популярный вид скульптуры — «Рупентоелис», иначе говоря «Заботящийся». Голый человечек — что-то вроде роденовского «Мыслителя». Это Христос, по-крестьянски сидящий в усталой задумчивой позе. Чресла перевязаны деревянным полотенцем, на голове деревянные же иголки — терновый венец. Лицо печальное; смотрит перед собой то удивленно, то вдумчиво, а иной раз тупо. Литовцы вообще восприняли христианство простодушно, наделив его, тем самым, особым обаянием.

— «Возвращение долгов»: так неожиданно вы озаглавили свое выступление на круглом столе. Почему?
— Я бы назвал круглый стол не «Пространство без границ», а «Вопреки границам». Искусство проламывает границы, это как жизнь, пробивающая асфальт несмотря ни на что. И мне хотелось вспомнить об отдельных личностях, проламывающих границы. И тех, кого я знал лично, и, например, поэта Серебряного века Юргиса Балтрушайтиса. Этот живший в Москве литовец, как только Литва стала суверенной, помогал перебраться в другие страны тем, кто не мог выдержать советскую власть. В их числе был и Михаил Чехов. И Чехов, оказавшись и в Литве, и в Латвии, дал театрам этих стран столь мощный импульс, что, думаю, именно поэтому театры двух маленьких государств стали одними из лучших в Европе.

А учившиеся в России литовцы — Някрошюс, Вайткус, Туминас — очень многое привносят в русскую культуру.

Это я и называю возвращением долгов.

Кама Гинкас — ученик Георгия Товстоногова

Мы участвовали в антирусских демонстрациях и в то же время оказались в плену у русской литературы

— А что в вашей жизни было примером того, как отдельные личности проламывают границы?
— Здесь взаимосвязь людей и событий. Скажем, моим классным руководителем в литовской школе была еврейская женщина Роза Глинтерщик. Она не говорила по-литовски. Мы, школьники, уже были довольно сознательные и резко отрицательно относились к советской власти, которую, конечно же, отождествляли со всем русским. Некоторые из нас удосужились не только участвовать в антисоветских (антирусских) демонстрациях, но и побывать в КГБ. Представьте себе, каким это казалось оскорблением: не зная литовского, внедрять русский язык и литературу. И вот Роза Владимировна непонятным образом влюбляет нас в Толстого, в Некрасова и, что самое ужасное, в Маяковского. Она открывает нам, что Маяковский, казавшийся столь противным из-за стихов о паспорте, жил и до советской власти и что даже в советское время он писал потрясающие стихи. Вот и противоречие: мы участвуем в антирусских демонстрациях и в то же время оказываемся в плену русской литературы.

Плен этот был настолько силен, что с помощью уже Томаса Венцловы, замечательного литовского поэта, а в то время нашего старшего друга, мы взволнованно следили за тем, что происходило в Москве с Пастернаком. Мы тогда называли Пастернака Классюшей — домашним его прозвищем. А спустя какое-то время, когда Иосифу Бродскому было особенно трудно в Ленинграде, его приютили у себя дома в Вильнюсе мой одноклассник Адас Катилюс и его старший брат Рамунас. Иосиф неоднократно приезжал в Литву. Некоторое время спустя Иосиф и Томас Венцлова, оба изгнанные из страны, встретились в Америке. Иосиф помог Томасу устроиться в Йейльском университете. И совсем недавно в Вильнюсе вышла книга «Иосиф Бродский в Литве». Воспоминания собрали и издали Адас и Рамунас Катилюсы и Томас Венцлова. Вот вам и диалог культур.

Или — опять же возвращение долгов.