Храм гремит: «Голубица, гряди!»
Обряд высочайшего бракосочетания в церкви Казанской Божией Матери, которая неотличимо походила на трезиниевский собор Святых Первоверховных апостолов Петра и Павла в крепости на Заячьем острове, завершался среди всеобщего ликования.
Шутка ли, прошла главная, ключевая часть первой, настоящей тронной свадьбы в имперской России! Внук Петра Преобразователя женился по воле августейшей тетушки на своей троюродной сестре, да к тому же родственнице принца Голштинского Карла Августа — покойного жениха самой Елизаветы Петровны. О, есть чему радоваться: такой марьяж сулит широкие, безграничные перспективы и бессчетные политические выгоды!
«Недвижный страж дремал на царственном пороге…» Четвертый Зимний дворец (Зимний дом Анны Иоанновны), где жила государыня Елизавета и где справляли свадьбу Петра и Екатерины.
Аристократический бомонд высыпал на Невский, где, затаив дыхание, толпились тысячи простолюдинов — петербургских, царскосельских, ораниенбаумских, петергофских обывателей, с любопытством выглядывавших из-за статных солдатских спин и крупов драгунских лошадей. Мужики и бабы, знавшие только ежедневный черный труд и полуголодное, нищенское прозябание, не упустили возможности прикоснуться к прекрасному торжеству — редчайшему чуду царской свадьбы. Слышался восхищенный шепот, звучало громогласное «ура!».
Господа рассаживались по экипажам. Кучера неторопливо брались за поводья, трогали вороных и гнедых. Ехали обратно, в Зимний дворец, где на площади уже ломились столы с лакомствами и бил искристый винный фонтан. Подданные вкушали от щедрот заботливой, всемилостивейшей государыни. Солдаты из почетного оцепления стреляли вверх троекратным беглым огнем, а с кораблей, галер и яхт, цепочкой вытянувшихся вдоль речного фарватера, неслась могучая пушечная пальба. На мачтах и реях, словно крылья, трепетали разноцветные флаги.
Народ напряженно всматривался в окна сказочной хрустальной кареты. Раздавались обрывки коротких нехитрых фраз.
«Невеста, погляди, краля-то какая. Диво!» — «А жених — страхолюд…» — «Ну, брат, оспа любого скрутит!» — «По-разному! Помнишь, лет тридцать назад властелин великий отъехал за границу с женой, тоже Екатериной, а дочек здесь оставили — на мамок и нянек». — «И обе враз захворали…» — «Оспой! И что? Анечка, царство небесное, мать-то престолонаследника — ей вроде девять тогда было — перенесла играючи, будто ветрянку. А младшая, Лизанька, самодержица наша (она Анюту и заразила), чуток тяжелее, даже жар помучил. Но все одно — выздоровели на пару. И стали опять как куколки. Личики — сахарные. Ни пятнышка!» — «Верно, да не всегда так гладко. Когда Шарлотта немецкая за Алексея-страдальца выходила, рубчики-то оспенные на щеках замечались…» — «То от детского еще недуга!» — «Детского али взрослого, а на всю жизнь припечатало. Сын же их, монарх-ребенок Петр Второй, племянник Лизаветин, все приударял за ней, простудился в Москве на Крещенских праздниках и вмиг от черной оспы умер. Прибавь к сему принца Карла Августа, суженого нашей Елизаветы: он за два с половиной года до Петра-мальчика от той же оспы живота лишился. И епископский сан не помог…» — «Всяко, ребята, бывает, — развел руками степенный мещанин в красноватом армяке. — На все воля Божья. Да невеста — сущий ангел. А как возле царицы сядет, — он кивнул на удалявшуюся карету, — картинка, и только. Ну а жениха, беднягу, болезнь до гроба попортила. Не поправишь…»
«И кажется лицо бледней от лиловеющего шелка…» Подвенечное платье великой княжны Екатерины Алексеевны. Глазет и серебро.
Около шести вечера в дворцовой стеклянной галерее был устроен пышный банкет. Буквой «П» («покоем») расположили специальный стол, во главе которого находилось роскошное, под малиновым шелком с золотыми «травами», кресло. По бокам от него стояли изящные стулья, крытые зеленым шелком. Величавое сооружение осенял парчовый балдахин с непременным для монарших дворов всей Европы горностаевым подбоем. Ступенью ниже помещались стулья с розоватым верхом. На скатерти блестели шесть изысканных, вычурных приборов. А по галерее были «разбросаны» столы для многочисленных гостей. Вообще весь церемониал соответствовал двум нашумевшим европейским свадьбам — французского дофина Людовика-Фердинанда в Версале и польского короля Августа II в Дрездене.
Справа от императрицы сел юный жених, слева — разодетая Фике. Рядом с великим князем, как бы «в ногах» у него, примостились Иоганна Элиза и ее брат Август Фридрих (тот самый, что держал в церкви золотой венец над Петром). Шестым, понятно, оказался обер-егермейстер Алексей Разумовский. Позади, «во услугах», замерли важнейшие вельможи. При государыне — барон Христиан Вильгельм фон Миних, брат опального фельдмаршала (сосланного за поддержку Анны Леопольдовны в студеный сибирский Пелым), лейб-медик граф Жан-Герман Лесток, а форшнейдером («разрезателем кушаний») был обер-гофмаршал Дмитрий Шепелев.
При великом князе служили камергер Петр Балк и форшнейдер Мартын Скавронский (родственник монархини по матери, Екатерине I). При великой княгине — камергер Петр Шереметев и форшнейдер Андрей Гендриков (тоже родная кровь Елизавете Петровне), оба — графы. Все вокруг клокотало, как в котле. Лакеи и придворные пажи подносили блюда с яствами. Метрдотель Иоганн Фукс подхватывал их и передавал дальше — тем, кто трудился «во услугах…».
Подали жаркое — седло дикой козы. В кубках зашипело шампанское, входившее тогда, с легкой руки французского посла маркиза де ла Шетарди, в моду и постепенно вытеснявшее с пиров тягучие венгерские вина. На хорах тотчас смолкла игривая итальянская музыка. С полным бокалом поднялся августейший жених. Все 132 «гостевые персоны», как по команде, вскочили с мест. «Про здравие ея императорского величества!» — провозгласил Петр. И зал взорвался восторженными криками: «Виват, виват, виват!» Грянули трубы и литавры, а на дворцовой набережной загрохотал пушечный салют полевых артбатарей.
Затем изволила встать Елизавета Петровна. «Про здравие их императорских высочеств!» — сказала она и опорожнила свою душистую чашу. И вновь над Невой — в лад тосту — прокатились мощные триумфальные залпы. Напоследок опять заговорил великий князь: «О благополучном государствовании ея императорского величества!» И гости опять кричали «виват!», а стекла дребезжали от непрекращавшегося молодецкого — в 101 выстрел — салюта…
Маскарад.
В начале девятого застолье закончилось, и галерею подготовили к балу. Но Катя внезапно ощутила страшную тяжесть: на нее давил груз свадебных украшений и венчальной короны. Девушка попросила статс-даму Марию Румянцеву хотя бы на минуту снять драгоценный венец. Испуганная графиня шепнула, что это может стать дурным предзнаменованием, но все-таки поспешила к царице, которая нехотя согласилась на такую вольность. Однако, как только подали знак к веселью, корону водрузили вновь.
Бал продолжался не более часа, причем танцевали лишь размеренные полонезы. Самодержица, вероятно, не намеревалась отсрочивать судьбоносное событие, ради коего и городили весь сыр-бор: она повелительно указала молодой паре на порог супружеской опочивальни. Дамы освободили Фике от одежд и уложили в постель. Но в течение двух часов красавица оставалась в гордом одиночестве и гадала, что же ей, собственно, делать: обиженно встать или покорно лежать?
Сомнения разрешила впорхнувшая в будуар камер-фрау Мария Крузе: с радостным лицом она поведала, что великий князь ждет дополнительного угощения, которое вот-вот подадут, и поэтому княгине скучать уже недолго. Вскоре распахнулись двери, и суженый, справившись с ужином, подошел к брачному ложу. Разделся, лег и мечтательно сообщил жене о том удовольствии, каковое, наверное, испытал бы один из его камердинеров, увидев царственную чету в объятиях и без покровов. Потом сладко уснул и отдыхал, не тревожа благоверную, до самого утра.
Екатерина оцепенело вслушивалась в подростковое посапывание Петра. Теплые, плотные простыни из каммердука, идеально подходившие к зимней погоде, как-то не «перекликались» с жаркой августовской ночью. Катя плохо, некрепко спала, и на заре уличный свет показался ей неприятным и резким в кровати, стоящей у окна без занавесок, хотя и убранной отменным розовым, с серебристыми отливами, бархатом…
