«Лебедев был явлением природы!»

В День полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады в Малом драматическом театре Эдуард Кочергин представил свою новую книгу

Главный художник БДТ, соратник Товстоногова Эдуард Кочергин (на фото) в последние годы стал известен широкой публике и как литератор. Его сборник невыдуманных историй о прошлом «Ангелова кукла» собрал превосходные отзывы, а повествование в рассказах «Крещенные крестами» так и вовсе было удостоено Премии Сергея Довлатова и «Национального бестселлера». Готовятся издания этих книг в Европе.

На прошлой неделе в МДТ представили рассказы из его будущей книги. У нее пока нет названия (ориентировочное — «Записки планшетной крысы»).

Если раньше материалом литературного творчества Кочергина было главным образом невеселое житье сына «врагов народа», его детство и юность пацана-подворыша, которое прошло в скитаниях по стране, а также в детприемниках и прочих учреждениях НКВД — МВД, то новый его сборник составили очерки о событиях, явлениях, людях русского театра второй половины ХХ века. 

Артисты Малого драматического Петр Семак и Сергей Курышев прочли кочергинские эссе о Евгении Лебедеве и Олеге Борисове. Когда слышишь эти вещи Кочергина, тем более в исполнении таких мастеров, как-то особенно остро понимаешь, что природа литературного дарования Кочергина — именно художническая. Кочергин не теоретик, не театральный критик, не излагатель концепций. Его литературные портреты великих актеров — пластичные, яркие, запоминающиеся — не анализ (хотя там есть и очень точные наблюдения и оригинальные соображения, делающие честь любому искусствоведу), это выраженное в слове восхищение органичным, нутряным, «животным» талантом Евгения Лебедева и актерским интеллектом Олега Борисова, преклонение перед ними.

Сам герой дня прочел новеллу о легендарном театральном директоре Михаиле Сергеевиче Янковском и его «усмирении» знаменитого «бабьего бунта» в Театре им. В. Ф. Комиссаржевской перед приходом туда Рубена Агамирзяна в 1966 году. Зал натурально ржал и бился. Это при том что манера чтения Эдуарда Кочергина — что было особенно заметно по сравнению с предыдущими номерами — ни разу не актерская. Желающие ознакомиться с текстом (он опубликован в декабрьском номере «Звезды») могут лишний раз убедиться, что Кочергин, начавший писать в возрасте, когда многие литераторы давно окончили свой творческий, а то и жизненный путь, не просто связно излагает уникальный материал, доставшийся ему, но и мастерски владеет самыми разными литературными техниками, а рассказчик он так и вовсе превосходный.

Впрочем, судите сами. Мы публикуем отрывок из рассказа Эдуарда Кочергина о Евгении Лебедеве.

Кентавр
Прежде всего Лебедев был потрясающий человеческий тип. Разделить его (вот личность, а вот артист) невозможно. У Евгения Алексеевича и то и другое существовало в органике: профессия и личность. Органический тип. Не лицедей, который в кого-то превращается и от кого-то вещает... Он для меня на сцене и в жизни неразделим. Особенно интересен нам — художникам. Недаром мы его любили. Пластика необычная, не деланная, натуральная, животная, идущая от природы. Я его рисовал похожим во всех ролях. Рисунки к «Истории лошади» делал за год до того, как вышел спектакль, а потом все совпало — рисунки и он в роли — один к одному. Достаточно сравнить рисунок Холстомера — Лебедева и его же на фотографиях в спектакле через год...

В нем была редкостная для России и для европейского театра физиология. Он и был физиологическим артистом. Явлением природы...

...Когда началась работа над «Генрихом IV», он попросил меня нарисовать Фальстафа в разных поворотах роли. Евгений Алексеевич ведь и сам был человек всесторонне одаренный. Он чудно рисовал, занимался всяческой «изобразиловкой». Эскиз грима мог для себя нарисовать гримом же на бумаге. Или выложить автопортрет разными камушками, сделав этакий гипергрим. У него все получалось выразительно, эротично и естественно в разных техниках, которыми он пользовался.

Так вот, он предложил мне нарисовать его в роли Фальстафа во всех ипостасях: как он спит, ест, просыпается, потягивается, зевает, встает, чешется, писает, надевает доспехи, которые так нелепо на нем смотрятся... Как он что-то в очередной раз врет... Я «отлудил» ему рисунков шестьдесят-семьдесят. В результате получилась одна из лучших моих серий рисунков для театра, которую потом купили разные музеи.

Евгений Алексеевич держал рисунки у себя в уборной несколько недель. Затем по этим наброскам мы изготовили Фальстафу грим и костюм. То есть я не специально рисовал то, о чем мы договаривались с Товстоноговым о Лебедеве, а выстраивал образ, идя от самого Лебедева — русского сюрреального актера.

С Холстомером была другая история. Когда обсуждался макет, худсовет театра с артистами, занятыми в нем, принял его в штыки. Макет к тому же такая штука, что не всякий разглядит в нем будущую декорацию. Лебедев неожиданно выступил против оформления, причем искренне не соглашался с ним, потому что, готовясь к роли, уже изначально опоэтизировал Холстомера. Мечтал, что будет задник, изображающий голубое небо, цветочки, бабочки, стрекозки... А я делал его — Лебедева. Для меня «История лошади» — это он — чудище-полкан, явление природы. Потому что главный его дар — органика, физиология первозданности, животность.

Я попытался сделать несусветное — натуральную физиологию из холста. Бьют холст плетьми, и он начинает вспухать от ран и боли… Я попытался сотворить то, что сделать нельзя. Но и Лебедев сотворил невозможное, сыграв эту адскую, нечеловеческую роль. Превратившись в Холстомера, в лошадь.

Эта роль была для него! Розовский ведь именно в расчете на Евгения Алексеевича принес в театр эту гениальную идею. Чтобы сыграл он — актер-мутант.

Потом ставился спектакль в разных местах, но нигде ничего подобного не выходило. Евгений Алексеевич, наверное, оттого и не принял поначалу мое оформление, что оно было его же собственным вывернутым нутром. Увидев его, он возмутился, а может, даже испугался.

После худсовета, когда все, кроме Лебедева, ушли из макетной, Товстоногов внимательно выслушал его замечания, капризы, даже истерику и сказал мне: «Делайте, Эдуард, так, как у вас!» Товстоногов был колоссально мудрый тип. Точно знал, как и с кем из артистов работать. Он нуждался в оппонентах.

Умел всех выслушать, но делал по-своему. Оппоненты необходимы были ему, чтобы убедиться в собственной правоте...

...Со временем он принял мою трактовку. Влез в эту шкуру. Холстомер — это была его песня. Песня его жизни. Сошлись все данные, которые только могут быть у артиста, и данные природы и среда. Среда ведь в театре была мощная. Конечно, он был вожак, коренной, а другие — пристяжными. Но какими мощными «пристяжными»: Басилашвили, Ковель, Волков, Данилов, Штиль, Мироненко!.. И хор — будь здоров какой! А в центре — Лебедев, талант от матушки-природы и древнего фаллического славянского бога Рода.

Он не был имитатором, который подражает звуку, пластике. Он сам становится лошадью, Бабой-ягой — превращался в эту сущность. Временами даже слишком — порой не хватало отстранения. Но про его работы нельзя было сказать: удачная или неудачная роль. Все, что он делал, — всегда интересно.

Хуже — лучше, черт-те что, но не в этом дело! Слушать, смотреть, разглядывать его творения бесконечно любопытно. Как явление природы, без прикрас — что есть, то и есть. Со всем его бульканьем, цоканьем, хрипеньем, со всеми его ужимками. Это воспринималось всегда неожиданно. Особенно в таких ролях, как Фальстаф, Холстомер, Крутицкий...