Лев Эренбург: Надо понимать, кто ты: «боевой офицер» или «штабная крыса»

Режиссер, педагог — о театре-доме, учителях и учениках, искусстве и медицине

Будни коллектива, которым он руководит, проходят в лучших традициях истории театра: Небольшой драматический театр даже с причислением его в 2009 году к сонму государственных храмов искусства продолжает колесить по Петербургу в отсутствие собственной площадки. Скажете, непростая судьба? А у театров, как и у людей, простых судеб не бывает. Об этом и о многом другом корреспондент «ВП» побеседовала с главным режиссером Львом Эренбургом.

Фото: Евгении Карпов

Возглавьте нас!

— Лев Борисович, легче живется НДТ с тех пор, как он стал государственным?
— Я не жалею: пока мы под относительным присмотром. Нам платят какую-то зарплату, мы ощущаем какую-то заботу комитета по культуре… Ничего плохого не могу сказать на этот счет.

Но мы все еще надеемся на постоянное здание. Если звезды сойдутся надлежащим образом… Главная забота — чтобы на ожидание жизни хватило.

— Еще до создания театра вы учили студентов: куда проще — выучили, выпустили, они разошлись себе… Зачем вам театр понадобился?
— «Понадобился театр» — это не совсем правильное определение того, что случилось в 1999 году, когда был то ли пик безвременья, то ли просто безвременье… Перспективы никакой я не ощущал тогда, она появилась для меня в начале 2000-х. А в год выпуска моих первых студентов я был никто и они были никто. Они были андерграундом, вышедшим не из самой Театральной академии, а из ее филиала, бывшего тогда, собственно говоря, мыльным пузырем. Но, оказывается, ощущение собственной маргинальности дает стимул к тяжелой, зверской работе, ведущей к всплытию. И когда их дипломный спектакль «В Мадрид, в Мадрид!» нашумел, у меня возникло первый раз в жизни желание возглавить театр по их просьбе.

— Что, так вот пришли и сказали: «Возглавьте нас»?
— Не совсем так. Я тогда почти впервые почувствовал себя режиссером (а это профессия, бесспорно, возрастная), хотя до этого мне казалось, что я по складу своему исключительно педагог…

Хотя особенно остро осознаю, что быть режиссером-постановщиком и одновременно учить студентов чрезвычайно важно.

— Почему?
— Надо понимать, кто ты — «боевой генерал» или «штабная крыса». И если я не был «офицером», то вряд ли дал бы своим юным гаврикам то, что могу и даю им как педагог. Это, конечно, не является непреложным законом, ибо мои учителя — и Аркадий Иосифович Кацман, и Ирина Борисовна Малочевская — не были практикующими актерами или режиссерами. Хотя они могут быть и исключением из правил.

Гены боевые

— Вы еще и медицине обучались. Это-то зачем было вам нужно?
— Было время обиды на профессию: на то, что не востребована, не нужна никому. Пошел на «стомат», выучился, работал на квартирных вызовах. Насмотрелся... Но в медицине я так и остался дилетантом. Не в смысле «халтурщик», нет. Мой учитель Георгий Александрович Товстоногов говорил, что дилетант — это человек, который не имеет в профессии трудностей. У меня не было трудностей в медицине, и, когда появилась возможность, я вернулся опять к своей основной профессии, к тому, что нравится и что умею. Как профи говорю, что режиссурой, как и медициной (как и любым иным делом), надо заниматься тогда, когда ты ничем другим просто не можешь в жизни заниматься.

— А в детстве не мечтали о какой-нибудь более «человеческой» профессии?
— Пожарным хотел быть. Еще у нас в Новосибирске, в Академгородке, было Военно-политическое училище, где учили на политруков. Подготовку там общевойсковую давали хорошую, и меня завораживали курсанты, которые убедительно дрались со шпаной. Мне это было очень близко: в детстве я умел драться и это дело очень любил.

— То есть вы тоже были шпаной? С виду не скажешь…
— Профиль обманчив… Папа был очень счастлив, когда я случайно поступил в университет (так просто зашел и поступил), потому что он, видимо, готовился мне уже носить передачки… Но когда я сказал, что у меня есть мысль поступить в военно-политическое училище, папа вдруг переменился в лице и сказал: «Сынок, так ты хочешь быть комиссаром?» И я устыдился. 

— Прониклись словами отца?
— Слово отца для меня тогда, к сожалению, мало что значило. Авторитет пацанов, с которыми я бегал вокруг мусорки и дрался, был куда выше, чем авторитет отца, который знал три европейских языка и окончил консерваторию. У папы было предписание «минус шесть» (кажется, так назывался запрет на поселение в шести крупнейших городах России): я сам родился в городе Сталинске (нынешний Новокузнецк)… 

— А мама?
— На маме папа женился в ссылке. Мама наполовину татарка, наполовину чеченка. Когда я приходил с улицы с битой мордой и битыми кулаками, отец с грустью говорил: «Это мама…» Хотя она сама была не боевая, но родня ее — да, так что гены самые боевые.

Дышать под водой

— Своих первых «маргинальных и голодных» студентов в 90-е вы набирали «через одного»…
— Да, конкурса тогда почти не было.

 — …но полтора года назад, когда вы решили повторить педагогический опыт, приходили поступать уже другие, сытые, благополучные мальчики и девочки…
— По-разному: и сытые, и не очень, хорошие и плохие, красивые и не очень, противные тоже приходили…

— В противных тоже надо всматриваться?
— Не-е-ет. Если он как человек мне неприятен, что в него всматриваться? Вот пришла тройка украинских ребят, которых мы на отборочной консультации отсмотрели, а уходя, они грустно так сказали: «Ну вот, мы не поступили потому, что мы не евреи и у нас денег нет…» Противно. Поэтому я своим студентам теперь периодически напоминаю (чтобы они не заносились сильно), что они не евреи и денег у них нет (улыбается)…

— Театр, студенты, постановки в других городах и весях... На днях я вас спросила: «А когда же дышать успеваете?» А вы ответили: «Я уже научился дышать под водой»…
— А вы этого анекдота не знаете? Господь призвал трех представителей разных конфессий — мусульманина, христианина и иудея и объявил, что через неделю — потоп. Мулла созвал свою паству и объявил: «Пьем вино и ласкаем гурий». Христианский пастырь сказал: «Молимся!» А раввин объявил: «Евреи, учимся дышать под водой!»

У нас в труппе нет нездоровой конкуренции 

— В этом сезоне вы допустили к постановкам Вадима Сквирского, поставившего ранее в НДТ «Преступление и наказание», и еще Евгения Карпова и Кирилла Сёмина. Какого результата вы ждали от их работ «Валентинов день» и «Волшебник страны Оз»?
— Пусть ставят, мне легче будет (улыбается). Во всяком случае в их работу я не вмешивался.

— Неужели были уверены, что их спектакль все равно будет вашим не конкурент?
— Как всякий нормальный режиссер, я на это надеялся (улыбается). А если серьезно, то у нас в труппе нет того, что называют помойкой: нет желания вцепиться кому-то в горло, нет нездоровой конкуренции, и я этим горд. Можно даже считать, что это некое условие существования в нашем театре.

— А теперешних студентов с этим же условием будете прилучать к своему театру?
— Трудный вопрос задаете, трудный… Я стою на позициях своей  тетушки, которая говорит: «Как показывает практика, невозможно прожить без вранья, но, как показывает та же практика, чем меньше врешь, тем для всех лучше»…

— Но они тоже могут прикипеть к вам и прийти с вопросом: «А мы-то куда?»
— Знаете, я был бы счастлив, если бы смог забрать весь свой выпуск полностью — 17 человек. Я в них за полтора года вложил много сердца.