Михаил Алшибая: Memento mori — это главная тема и в искусстве, и в жизни, и в хирургии

Коллекционеры произведений искусства немного похожи на разведчиков

В «Новом музее», что на 6-й линии, прямо напротив метро «Василеостровская», — цикл новых встреч. «Вечера с коллекционерами» — речь, разумеется, не о тех коллекционерах, которые собирают марки или бабочек. О птицах другого полета. Сфера их интересов — искусство, современное и старинное, работы забытых гениев — и многомиллионные шедевры знаменитых мастеров.

Сами эти наследники Морозова и Третьякова — люди не то чтоб широко известные. Кажется, даже их общая привычка — держаться скромно и незаметно: может быть, так удобней, не привлекая внимания, искать по-настоящему ценные артефакты.

Они похожи немного на разведчиков, шпионов, первопроходцев, бесстрашно углубляющихся в безбрежный мир высокого искусства.

Гость, пришедший в «Новый музей» 1 марта, — специалист, знающий дорогу и в совсем иных глубинах. Михаил Алшибая — помимо того что коллекционер и куратор, считается еще и одним из лучших кардиохирургов страны.

Михаил Алшибая — не только коллекционер и куратор, но и один из лучших кардиохирургов России. Фото: Эллы Авагимовой предоставлены организаторами

Художник перед лицом своей конечности

Об этом собравшаяся публика при всем желании не могла бы позабыть. Михаил Михайлович сидел за столом, а за его спиной на большом экране показывали запись операции на сердце. Зажимы, иголки, льющаяся, подобно ржавой водопроводной воде, кровь, откровенно вывернутая наружу плоть... Продолжалось это минут пятнадцать. Посетители отворачивались и прикрывали глаза. Михаил Алшибая глядел на них с усталой, чуть иронической улыбкой. Он отхлебнул из металлической фляжки. 

— Вы наблюдаете сейчас то, что занимает девяносто процентов времени моей жизни на протяжении последних тридцати с лишним лет. На самом деле это не слишком отличается от работы автослесаря. Но тут, в отличие от слесарных дел, смерть стоит рядом. Я постоянно сталкиваюсь со смертельно больными людьми. Операция дает им некий шанс на жизнь, а может и ускорить их движение к пропасти.

Это реальная жизнь. Но это, может быть, даже больше искусство, чем все картины, которые находятся вокруг нас.

— А по каким эстетическим критериям вы отличаете подлинное искусство? Или для вас на первом месте человек?
— Я эстетические критерии вообще стараюсь исключать. Эстетика — это очень неопределенная штуковина, легко меняющаяся. Об этом хорошо сказал Лев Толстой в своей статье «Что такое искусство». Я не оперирую эстетическими понятиями. Для меня важнее этические вещи. Не кантов «чистый разум», а «разум практический». 

Вещи я выбираю сердцем. У меня нет определенных критериев. Но для меня важно, чтоб художник держал внутри себя «memento mori», напоминание о смерти. О том, что мы конечны — как еще Екклеcиаст писал. 

И перед лицом этой своей конечности художник пытается что-то осуществить. Только помня о смерти, мы можем оценить ценность жизни. Понимаете, у нас в жизни ничего нет, кроме смерти. Это единственное, в чем мы можем быть уверены. Не знаю, профессиональное ли это у меня или нет...

— А коллекционирование для вас — это что? Тоже заболевание?
— Человек по своей природе — собиратель. В каком-то смысле все мы — коллекционеры. Но у некоторых людей в силу особенности их организации эта страсть особенно выражена.

Про себя я могу сказать, что этот ген с детства присутствовал. Я собирал шкатулочки, ключи, карманные фонарики... Это было неосознанное собирательство. Позже это приобрело осознанные формы. Вообще слово «коллекция» — от латинского «colligere» (собирать). И там корень «lig» — тот же, что в слове «logos». Собирательство — это занятие всегда осмысленное. Правда, этот смысл часто проявляется уже в самом конце процесса.

«Моя коллекция началась с ключа от капитанской каюты» 

— С чего началась коллекция?
— С ключа от капитанской каюты линкора «Новороссийск». Это самый ценный экспонат в моей коллекции. Была знаменитая история, когда в конце 50-х годов в Севастопольской бухте подорвался на мине, оставшейся с войны, перевернулся и очень быстро, с огромными жертвами, затонул этот невероятный корабль. Ходило много легенд об этой гибели. А у моего дяди, который работал в штабе эскадры Черноморского флота, остался ключ от капитанской каюты — простой корабельный ключ из медного сплава. Это был, простите за каламбур, ключевой момент коллекции.

— А кто из авторов побудил вас собирать именно искусство?
— Закономерным образом история моей коллекции началась как раз со смерти. Это было в начале 80-х годов. Мне тогда очень нравился художник Анатолий Зверев. Мне всегда хотелось приобрести одну его картину. И в декабре 1986 года Анатолий Тимофеевич внезапно умирает. Тогда я пришел к своему другу, известному кардиологу и коллекционеру Давиду Иоселиани, и сказал: «У вас триста работ Зверева. Продайте мне одну!» А он при жизни Зверева всегда обещал меня с ним свести. Но тут он сказал, что не будет мне продавать свои работы, и повел меня вместо этого к человеку, которого я очень уважаю и почитаю, — художнику Владимиру Немухину. Володя вытащил из-под дивана огромную папку, набитую акварелями Зверева, и предложил мне выбрать три работы. Это был подарок. Потом он мне и свою работу подарил. Вот это была та первоначальная инъекция, которая вовлекла меня в коллекционирование.

— Что было дальше?
— Я познакомился с крупным коллекционером Яковом Рубинштейном. Это было по медицинскому поводу. Когда я вошел в эту квартиру — другие доктора бросились обследовать пациента, а я был совершенно заворожен тем, что все стены тут были завешаны художниками 20-х годов. 

Хозяин был, к сожалению, смертельно болен — я сам ему поставил этот диагноз. Его прооперировали, и после операции он скончался. Но примерно три недели мы с ним прообщались. Он мне рассказывал удивительные истории, каждую из которых я помню. И это тоже был очень важный для меня импульс. Я начал собирать современное искусство.

Надо понимать, что это был поворотный момент в истории нашей страны, началась перестройка... Я тогда жил в самом центре Москвы, в двух шагах от Старого Арбата. Очень скоро туда хлынули художники, и закипела эта жизнь. Это тоже сыграло роль в формировании моей страсти.

Я помню, как иду по Арбату. Вижу: прислонены к забору два больших куска кровельного железа. На них маслом написана огромная обнаженная. Написано «СПИТ». А рядом сидит молодой человек, довольно необычного вида. Я подхожу и говорю: «Сколько стоит?» Он отвечает: «Дай хоть три рубля». Я говорю: «Я тут живу недалеко. Если донесешь до моего дома, то я дам тебе больше». А это был знаменитый художник Авдей Тер-Оганьян.

По словам Михаила Алшибая, он предпочитает общаться с искусством, как и с Богом, без посредников. Фото: Эллы Авагимовой предоставлены организаторами

Не нужны ни священник, ни галерист

— Вы представляли себе в те времена, что будете устраивать выставки?
— Когда я начал собирать — это был чистый эксперимент, исследование. Никаких инвестиционных соображений у меня не было. Мама говорила: «Миша, ну что ты все покупаешь? Продай хоть одну работу, докажи, что они чего-то стоят». И о выставках, о каких-то проектах я тогда тем более не думал, это пришло намного позже. Я в этом смысле был почти девственник. Потом уже я увлекся.

Когда мне в первый раз предложили показать свою коллекцию — было очень страшно. 

Но потом страх прошел. Как в переписке каких-то древних философов один написал: «Я тоже сначала боялся смерти, но потом стал чаще о ней думать, и страх прошел». Мой покойный друг Игорь Санович, выдающийся коллекционер, сказал мне как-то: «Ты не имеешь права отказать. Если ты коллекционируешь — ты обязан дать работу на выставку. Это единственное, что ты можешь сделать для художника, особенно если он уже умер». Речь тогда шла про роскошный холст Давида Бурлюка, который мне не особенно хотелось выставлять.

— А чувствуете ли вы ответственность перед обществом за свой выбор?
— Пьер Броше, в ответ на мой вопрос, какие могут быть ориентиры в современном искусстве, сказал мне цинично: «Кого мы с тобой приобретем, те и будут главные художники». Но в этом цинизме есть и глубокий смысл. Мы не просто набиты деньгами и покупаем все подряд. Мы десятилетиями смотрим на работы, пытаемся понять, что имеет цену, а что — нет...

На самом деле мне кажется, что плохого искусства не бывает. И мне всегда нравилось выводить из небытия незаслуженно забытых художников. 

Я не считаю себя коллекционером — это даже слегка унизительное название. Для меня вообще самое важное — общение с художниками. Что нарисовано на картине — это несущественный вопрос, более важный — как. Но самый важный — кто нарисовал. Даже в наш электронный век личность — самое важное. Мне нравится общаться с художниками напрямую, без посредства галеристов или аукционщиков. Я предпочитаю общаться с искусством, как и с Богом, без посредников. Как мне не нужны ни цадик, ни раввин, ни, извините, православный священник — так и галерист не нужен.

Была такая художница Гаяна Каждан, божественная совершенно. О ней должна быть написана книга. Трагическая девушка — там присутствовали нимфомания, маниакально-депрессивный психоз... Она погибла в 1973 году, сорока трех лет. И множество ее работ исчезло. Но я знал о них.

У Гаяны Каждан была подруга, замечательный поэт Татьяна Врубель. Она посвятила Гаяне целую поэму. И оттуда я вычитал название последней картины: «Золотой фараон». Это засело в моем сердце, и я решил картину найти. Искал двенадцать лет, с невероятными усилиями. Обращался в милицию, чтоб найти адрес следующего владельца. Когда я пришел по этому адресу — увидел свежеснесенные развалины целого квартала. Неловко рассказывать, но я пролез через ограду и бродил по этим развалинам в поисках картины.

И наконец, совершенно случайно в семье одной знакомой я увидел этого «Золотого фараона». Тогда я решил сделать выставку с названием «Эксгумация». Работа Гаяны Каждан была центральной в экспозиции. Но еще там было более сорока умерших и почти полностью забытых художников. Это тоже был эксперимент. Не так важны были имена авторов. Важно, чтоб это были чистые вещи. И напоминали о смерти.

— А как вы относитесь к искусству, которое недоступно для коллекционирования, нематериально? К современному акционизму, например?
— Самое важное искусство — это то, которое нематериально. Просто художнику надо как-то жить, вот он и создает долговечные предметы, которые можно продать. А спонтанные акции — это самое высокое искусство. Правда, все равно существует какая-то фиксация на видео, фото... Но, с другой стороны, и все эти фотографии и видеозаписи погибнут рано или поздно. Сто лет пролежат — а что дальше? 

Мы уже потеряли гигантское количество предметов искусства. Дело даже не в войнах, а просто во времени. Что мы имеем от древнегреческой живописи? А там были великие живописцы.

Искусство — это миф, украшающий нашу жизнь. Да и не только искусство, сама жизнь преходяща. Memento mori — это главная тема и в искусстве, и в жизни, и в хирургии.