Михаил Фалкин: Меня приучили к мысли, что за телевидением — будущее

Телережиссер, проработавший долгие годы на ленинградском и впоследствии на российском ТВ, рассказал о том, что происходило по ту сторону голубого экрана

Оставаясь невидимым за своим пультом, Михаил Валерьянович вел долгий диалог со зрителем; и многие реплики из этого диалога наверняка помнят петербуржцы. Его работы — это телеспектакли «Взрывы на уроках», «Гулливер в стране лилипутов», многолетняя «Сказка за сказкой», на спектаклях которой росли ленинградские дети. Взрослые телепостановки по Мрожеку, Ионеско, Мольеру... Наконец, Михаил Фалкин снял оригинальную телеверсию балетов Эйфмана.

Еще один пример — знаменитое «Пятое колесо», в создании которого Михаил Валерьянович тоже принимал прямое участие.

С тех пор всегда говорю громко

— Михаил Валерьянович, давайте начнем ab ovo, с самого начала.
— Я родился в Ленинграде в 1937 году. Отца почти не помню. Он был моряком, воевал, в Великую Отечественную погиб на Ленинградском фронте.

А мама так и не вышла замуж потом. Она была умнейшим человеком, с замечательным саркастическим чувством юмора, но с несколькими классами образования. Работала бухгалтером. 

В августе 41-го меня и мою двоюродную сестру Беллу забрали в эвакуацию, как и многих других ленинградских детей.

Но нас с ней отправили почему-то на станцию Малая Вишера, которую немцы как раз жутко бомбили в то время. Наши гениальные вожди, как выяснилось, действовали совсем не гениально. А подчиненные думали: раз Сталин сказал, что станцию бомбить не будут, — значит, не будут. 

Уже потом мы вместе с мамой, бабушкой и младшей маминой сестрой все-таки эвакуировались в город Чёрмоз, километрах в ста от Перми вверх по Каме. Маленький городишко при металлургическом заводе. Мне было три года. Я почти ничего не помню — только смутно, как в Ленинграде освещалось небо ночью: немцы бросали осветительные снаряды, чтоб видно было, где бомбить. Страшно не было: я ничего не понимал. Мне, наверное, сказали, что это лампочки горят, чтоб я не дергался.

…Родители были замечательные люди. Но совершенно не имевшие отношения к искусству. Правда, я ходил в библиотеку, много читал...

— А в театр ходили?
— Нет, в настоящем театре — в ТЮЗе на Моховой — я почти не бывал. Мы жили за Нарвской заставой, в рабочем районе, на Турбинке. Метро тогда еще не было. Трамвай шел долго. А мама работала по двенадцать часов — только чтобы нам было что поесть. 

Но наш класс ходил на спектакли в ДК Горького, который был рядом. Там имелся кружок детской самодеятельности. И мне безумно нравились их постановки. Казалось, что играют на сцене какие-то волшебные люди. Я их не воспринимал как своих сверстников — это были актеры в настоящем театре!

Во главе кружка был Николай Федорович Разуваев, фактически ставший впоследствии моим вторым отцом. Он был актером старой школы, из Александринского театра, а еще лет пять работал вместе со знаменитым педагогом Макаренко. В кружке царила необыкновенная атмосфера.

У нас появилась возможность часто ходить в театральный зал дворца, где шли лучшие спектакли московских и ленинградских театров. Там же, во дворце Горького, располагался Народный театр балета, которым руководил наш впоследствии главный балетмейстер страны Юрий Григорович. Колоссально полезно было для меня, что мне тоже довелось сыграть в постановке Григоровича «Аистенок». Я играл этакого злого африканского плантатора — эту роль танцевать не надо было. Это мне много дало, когда пришлось потом ставить передачи о балете...

Когда мы подросли, для нас организовали отдельную юношескую студию. Туда к нам пришел Илья Резник, будущий знаменитый поэт. Такой высокий мальчик, фактурный… Но как актер он тогда по сравнению с нами выглядел бледновато. А мы были уже «прожженные артисты», нас весь район знал. И умели играть, посылать звук на весь зал, чтоб на балконе было слышно! Я с тех пор говорю всегда громко. Всем кажется, что я ору на них.

Фото: архив Михаила Фалкина

А я какая интеллигенция?

Окончил школу я в 1958 году. И пошел в Театральный на актерский. Но меня не взяли: я был красивый парень, но совершенно нерусского вида. А мастерам нужны были совсем другие типажи. Не говоря уж о некотором лимите на количество евреев на курсе.

На режиссерском физиономия моя не имела такого значения. Многие евреи, не попав на актерский, шли в режиссеры. Но туда после школы не брали. Георгий Александрович Товстоногов считал, что принимать в режиссеры можно только людей с высшим образованием. Вчерашние школьники — они ведь жизни не знают! Как они могут сами что-то объяснить актерам?

Еще я хотел поступать в университет на филфак. Но меня попытался отговорить Николай Николаевич Шемякин, руководитель всей детской самодеятельности дворца, — потрясающей доброты и красоты русский мужик. Мы с ним мало общались. А тут он меня вдруг позвал пообедать вместе в фабрике-кухне. Я ничего не понимаю. А он говорит: «Миша, не делай этого. Поступай в любой вуз, только не в ЛГУ». — «Почему?» «Потому что университет — школа русской интеллигенции». — «А я какая интеллигенция?» — спрашиваю. Он не знал, как объяснить, что меня туда не возьмут. Потом уже я понял: он пытался меня предупредить, чтоб я не попал впросак и не загремел в армию.

— Вы вняли предупреждению?
— Нет конечно, я по своему упрямству пошел поступать, и, естественно, меня не взяли. В итоге я успел перекинуть документы в Финансово-экономический институт. Туда как раз брали парней любой национальности — очень мало мальчиков было.

— А потом вы наконец поступили в Театральный?
— Да, после института можно было поступать на режиссерский. В качестве главного экзамена был коллоквиум, то есть собеседование с комиссией, в которой сидел, между прочим, и Товстоногов.

С другими разговаривали по пятнадцать-двадцать минут. А со мной — аж целый академический час. Но я готовился все эти годы и мог ответить практически на любой вопрос. Товстоногов меня гонял по творчеству Огюста Родена. Видит, что я хорошо отвечаю. Спрашивает: «Любите его?». Отвечаю: «Люблю». Ему это, кажется, понравилось.

Фото: архив Михаила Фалкина

— Ну а на телевидение как вы попали?
— Я отучился, что-то ставил в театрах, работал в учебной редакции — там для телевидения снимали уроки известных педагогов. Помогал своей наставнице Розе Абрамовне Сироте. Она была вторым режиссером при Товстоногове в БДТ, гениальным режиссером-педагогом, а в то время как раз работала на телевидении.

Она меня взяла к себе на практику. Кое-что даже разрешила мне снять самому. При этом у меня тогда, кажется, даже не было телевизора. Вообще это было дело совершенно новое. Роза Абрамовна мне говорила, что за телевидением — будущее, что оно станет расти...

И вдруг — звонок от главного режиссера детской телередакции: «Миша, вы прошли конкурс. Срочно приступайте к работе». А я даже не помню, подавал ли заявку на этот конкурс, потому что совершенно не верил, что меня туда могут взять. 

— И сколько вы проработали в детской редакции?
— Лет десять. Там мы делали, в частности, «Сказку за сказкой». Сказок тридцать я так переложил для телевидения — ну, не только сказок, были и фантасты вроде Хайнлайна, Шекли...

А еще был «Турнир СК». Интеллектуальный творческий телеконкурс для ленинградских старшеклассников. Вещь в свое время не менее знаменитая, чем впоследствии «Пятое колесо».

Редактором и вдохновителем передачи была Тамара Львовна Львова. 

Игроки были очень часто ребята-евреи. Отбирали лучших учеников — и тут уж брали всех, лишь бы выиграть. И понятно, кто туда очень часто попадал.

Начальство, конечно, раздражалось, но поделать ничего было нельзя: это был период, когда телевидение вещало в прямом эфире. Потом стали заставлять давать передачи в записи. А Тамара боролась за то, чтобы «Турнир СК» по-прежнему шел в прямом эфире. Потому что иначе из него можно было бы вымарать все живое. Какой был бы смысл в таком соревновании?

В конце концов ее на этой принципиальности и поймали. Собрали партбюро. Устроили проработку, перевели на какую-то мелкую должность и через два года уволили. Потом она всю жизнь работала в детской библиотеке Василеостровского района. Про наш «Турнир СК» она написала книгу.

Телевизионная бригада, которая выпускала программу «Турнир СК». Пятый слева — Михаил Фалкин. Фото: архив Михаила Фалкина

Не хотелось делать то, что дадут сверху

— Меня после «Турнира СК» стали считать хорошим документалистом. Постепенно я выучился делать все виды передач.

Делал телеверсии балетов Эйфмана, снимал передачи об опере, о спорте, объездил всю Россию. И общался со многими из самых интересных людей Петербурга — с композитором Андреем Петровым например. Он был человек потрясающей доброты, интеллигентности, обхождения.

С Андреем Толубеевым мы тоже были в очень хороших отношениях. В последний раз я его снял, когда он лежал уже в больнице... Снимаем в БДТ, вдруг он прибегает. Выглядит нормально, хорошо. Бросается мне на шею и прямо зацеловывает меня. Настолько близких отношений у нас никогда не было — просто уважительные, дружеские. Но, видимо, для него это был такой момент... Он умер через месяц.

Я ставил и взрослые спектакли: «Дон Жуан, или Любовь к геометрии» Макса Фриша. «Избиение младенцев» Сарояна — его никто не делал, кроме меня. «Носорог» Ионеско. «Стриптиз», «В открытом море», «Карел» Мрожека, «Тартюф, и нет ему конца» по Мольеру. 

«Тартюф» — вообще моя любимая пьеса. С «Тартюфом» было так: я очень хотел, чтоб Оргона играл знаменитый Юрий Богатырев, гениальный артист. Богатырев — москвич, это довольно сложно было устроить. Но я ему позвонил, и он дал согласие.

Потом он говорит мне: «Вообще я сейчас в больнице лежу. У меня давление». Я думаю: наверное, пьет. Спрашиваю: «А как же вы играете на сцене?» — «За мной приезжают, привозят, я играю, потом отвозят обратно».

Ладно, думаю. Уже до съемок остается 10 дней. И вдруг сообщают, что он умер. 

Что делать? Пришлось обратиться к Анатолию Равиковичу. Он тоже подходил на эту роль.

— Кроме всего прочего в перестройку вы стали одним из режиссеров «Пятого колеса»…
— Да, но пару первых «Колес» делал не я — подключился позже. У меня были достаточно известные выпуски: и мои постановки Мрожека вошли в «Колесо», и реконструкция суда над Иосифом Бродским, и встреча с Михаилом Козаковым в Израиле.

По формату «Пятое колесо» не было похоже вообще ни на что: передачи длились минимум по два часа, и это в прайм-тайм! Выпускали в эфир писателей, художников-авангардистов, которые раньше на экране ни за что не появились бы. Выступали люди, вышедшие из лагерей. В общем, всем неважно было, какая там картинка. Важно было, про что идет речь.

— Вы считали, сколько сделали передач за свою карьеру?
— Никогда. Не меньше пятисот, думаю. Вот все свои спектакли могу перечислить. Жалко, что их так мало, — ведь я-то считал это главным делом моей жизни. Пока была советская власть, мне не хотелось делать то, что дадут сверху. Поэтому я только ставил телесказки в детской редакции. А взрослыми вещами я занялся уже в перестройку, когда стало можно делать то, что я хочу, а не то, что мне дадут. Тут уж — все, началась свобода.

Режиссер Фалкин (крайний справа) поставил телеспектакли «Носорог» Ионеско (внизу) и «Дон Жуан, или Любовь к геометрии». Фото: архив Михаила Фалкина