«Не дай бог, если он принес домой книжку, а кто-нибудь взял ее почитать до него»

О замечательном актере Сергее Филиппове вспоминает его внучка

Смешное и смех — не одно и то же. Есть множество комических актеров, которые почти не улыбались в кадре или на сцене, — вспомнить хоть Бастера Китона. И народный артист РСФСР Сергей Филиппов, кажется, всем своим видом воплощал этот парадокс. Огромный рост, худоба, суровое, грубой лепки лицо, хриплый голос… При этом невозможно не смеяться, видя его капрала-скорохода в «Золушке» («Как же без примерки?»), слушая пьяные разглагольствования его лектора из «Карнавальной ночи» насчет жизни на Марсе и звездочек; наблюдая за шевелением усов его Кисы Воробьянинова или глядя на уморительную серьезность шведского посла в гайдаевском «Иване Васильевиче». И еще можно вспомнить много, много других ролей…

«Они были особенные люди. Жили друг для друга и ни в ком больше не нуждались». Фото: семейного архива Филипповых

Но о самом актере, о человеке под маской, мы вспоминаем не так часто.

24 года назад, 19 апреля 1990 года, Сергей Николаевич Филиппов умер. По поводу его кончины ходили слухи — мол, умер в нищете, труп лежал дома две недели…

— Все было не так, — рассказывает Марина Владимировна Попова. Она — внучка второй жены Филиппова, детской писательницы Антонины Георгиевны Голубевой. Мы поговорили с ней не только о смерти, но и о жизни артиста. Тем более что у нее сохранилось множество памяток об этой жизни: письма, сочинения, личные вещи, мебель и картины.

Дядя Сережа

— Родных своих дедушек я не застала. У меня был только он, — рассказала Марина Владимировна. — Но его я тоже звала не дедушкой, а дядей Сережей.

Он очень гордился, что его родители были простыми людьми. Вот старая книжка 1962 года о его жизни: «Детство и юность Сергея Николаевича прошли в Саратове. Отец, слесарь Филиппов, был опытным мастером. Невысокий, кряжистый, молчаливого крутого нрава, он славился своей необыкновенной силой. Ему ничего не стоило проделывать все традиционные штуки силачей: завязывать узлом кочергу, сгибать подковы и рубли. Впрочем, рублей для такой забавы было недостаточно…»

Действительно, папа у него был очень талантливый слесарь. Работал на гвоздильном заводе. Хозяин настолько его ценил, что послал на год учиться в Германию. Вернулся тот «при жилетке и часах с цепочкой, что сделало его неотразимым в глазах молодых жительниц саратовской окраины».

Но Сергей больше походил на мать. Она была кружевницей и портнихой. Я помню, он рассказывал, что помогал ей делать пуговки. А она давала ему деньги на мороженое.

Вообще детство у него было сложное. Приходилось как-то подрабатывать. Саратовские мальчишки, и Сергей тоже, разгружали арбузы с дощаников, то есть с барж. За это можно было взять столько, сколько унесешь. Один арбуз они ели сами, другой уносили домой. В школе он был хулиганом. Но некоторые предметы интересовали его всерьез: литература и химия. Вот за эксперимент с соляной кислотой и опилками, после которого по всей школе был ужасный запах, его исключили — незадолго до окончания школы.

В Саратове была безработица. В конце концов он смог стать помощником пекаря: таскал мешки и выполнял черную работу. Потом — на заводе отца нагревальщиком заклепок...

Артист носил в основном берет, но на этом дружеском шарже запечатлен в такой вот красочной тюбетейке.

«Не будет Филиппова, не будет и меня!»

— А когда Сергей Николаевич заинтересовался искусством?
— К этим делам у него поначалу не было особого интереса. Вот в книжке: «Театр у Сережи вызвал горькое разочарование. Давали «Ревизора». В течение всего вечера мальчика не покидало острое ощущение, что он подглядывает чужую жизнь, и после каждого акта ему хотелось уйти домой. Следующая встреча с искусством произошла на спектакле «Царь всея Руси». Тут уж показывали совсем бог знает что. На глазах у всего зала царь убивал большим ножом младенца, и было видно, как с ножа стекала кровь. Это зрелище потрясло Сережу. Явно безопасней было уйти. Кто знает, что еще выдумает царь? Может быть, одного младенца ему мало?»

Но в какой-то момент Филиппов наткнулся на балетную студию и поступил туда. Его хвалили за успехи, руководительница считала его безусловно одаренным и посоветовала ехать учиться в Москву. Родители протестовали, но Сергей продал часть своих инструментов, убедил мать добавить ему три рубля и отправился в Москву. С тех пор он в Саратове практически не бывал.

Беда была в том, что в училище Большого театра прием был уже закончен. Тогда Филиппов отправился в Ленинград. По дороге потерял кепку. И как он говорил, с фанерным баулом, полбуханкой хлеба, полотенцем и кружкой осенью 1929 года, семнадцати лет, приехал в Ленинград.

Но в Хореографическом училище занятия тоже уже начались. Правда, в общежитии ему все-таки дали койку.

А на Моховой, 34, в те дни как раз открылся Эстрадно-цирковой техникум. Директор техникума Евгений Гершуни принял Филиппова на балетное отделение.

Стипендия была 28 рублей, на общежитие шли пять, а три — на государственный заем. Денег ни на что не хватало. Ночью студенты разгружали суда в Ленин­градском порту, а утром бежали на занятия. Вот тут у него все получалось превосходно. Ноги у него были невероятно мощные, превосходной формы — этим он всегда гордился. Рассказывал, что было такое упражнение: поднять рояль ногой, и он это делал запросто.

И его педагоги, знаменитые балетмейстеры Петр Гусев и Федор Лопухов, предрекали ему блестящую будущность в балете. Но Филиппова постоянно отчисляли за прогулы. Спасал всегда Гусев. Он ставил перед учебной частью ультиматум: «Не будет Филиппова, не будет и меня!»

Гусев потом рассказывал: «Для классического танцовщика ему было отпущено все: прыжок, жест, сила, в поддержке он был лучше всех. Но вся атмосфера классического балета с его возвышенными и романтическими чувствами претила ему. То ли оттого, что природа обделила его красотой, то ли оттого, что он не находил здесь выхода своему комедийному дарованию. Я вынужден был иногда выгонять Филиппова из класса за то, что он пародийно выполнял упражнения. Стихия комического открывалась в нем с огромной силой».

Он пытался перейти в Хореографическое училище, но не сошелся с Вагановой: Агриппина Яковлевна не терпела самовольства, а Филиппов был обидчивый человек.

Эстрадно-цирковой техникум просуществовал недолго, всего три года. В числе выпускников был и Филиппов. На выпускном вечере он исполнил танец «Веселый Джим» — это была его первая театральная роль.

Его приняли в труппу Театра оперы и балета. Но балетная карьера быстро закончилась — из-за проблем с сердцем. Он станцевал свой второй спектакль, и ему стало плохо. Врачи приехали, сказали, что это сердечный приступ, и посоветовали уйти из балета. Тогда его взял к себе в Театр Комедии Николай Павлович Акимов. И терпел его, сколько мог...

— Почему «терпел»?
— Потому что Сергей Николаевич выпивал. Вот даже я помню: сколько мы с ним ездили на гастроли, он в буфете просит чайку. Ему нальют полстаканчика с ложечкой, он сидит, пьет. А там коньяк на самом деле. Дело в том, что бабушка за ним следила и уберегла его. Если бы не это, он давно бы умер. У меня сохранились его записки, где он бабушке торжественно клянется, что пить не будет.

В облике опытного рыбака — совсем не привычном для поклонников таланта Филиппова! Фото: из семейного архива Филипповых

— Мы дошли до ленинградского периода жизни вашего деда, и я не могу не спросить по поводу той известной фотографии, сделанной в блокаду...
— На фотографии точно не Филиппов. Посмотрите на руки — совсем другие пальцы. Дело в том, что в блокаду Театр Комедии был эвакуирован в Сталинабад — Душанбе вместе со всеми сотрудниками.

Барабулька и Долгоносик

— Когда Сергей Филиппов познакомился с вашей бабушкой?
— Сначала он женился на своей знакомой по Эстрадно-цирковому техникуму Алевтине Горинович, она родила ему сына. Но потом ушел от нее. А с Антониной Голубевой они встретились в 1944 году. Я не знаю точно, как это было. Но рассказывают, что он в тот момент жил в номерах в «Астории». Обедал в ресторане. И какой-то пьяный хулиган вроде бы с ним затеял драку и попал вилкой в руку. А она повела его к себе домой и оказала первую помощь.

— Писали, что у них разница в возрасте была чуть ли не двадцать лет...
— Ему было 32. Ей — 45, она 1899 года рождения. Так что между ними не двадцать лет разницы, а всего тринадцать. И не была она ни глупой, ни некрасивой, как об этом тоже писали. Филиппов — огромного роста, а бабушка была совсем миниатюрной, но прекрасно сложена. Очень белокожая, рыжая, с черными глазами. Она была незаконнорожденная дочь графа Соллогуба, хотя об этом, как член партии, никогда не рассказывала. Первым мужем ее был Василий Захарович Голубев, директор Пушкинского заповедника в 1937 — 1939 годах. Все, что есть там, сохранено им. Его призвали в армию. Погиб он на Невском пятачке в 1941-м.

Она работала детским писателем. Ее биографию Сергея Кирова «Мальчик из Уржума» даже проходили в школе. Сотрудничала с Маршаком, с Сергеем Михалковым — он даже к ней сватался. Но бабушка сказала: «Не пойду за старика».

Поэт Михаил Дудин мою бабку тоже страшно любил и посвящал ей стихи.

Но выбрала она Филиппова — хотя в те годы был он нищий, буквально в одних штанах ходил.

Они с бабушкой страшно друг друга любили и мало с кем общались; никто им был не нужен. Друг для друга у них были придуманы специальные имена. Он ее называл Барабулька, или Тряпконосик, или Барабульянц какой-нибудь… А она его — Долгоносик. Постоянно писали друг другу записки, а если он уезжал на гастроли — письма. И в этих письмах — ни одного неприличного слова. Никаких «я тебя хочу». Максимум — «Я тебя очень хочу видеть».

Вот она ему пишет: «Взял ли ты носки, поменял ли ботинки?» Он все время ходил в рваных ботинках и обещал, что купит туфли. А он ей: «Ну, Барабулька Тряпконосик, я вернусь к тебе и что-нибудь привезу. Привет Пучиме». Пучима — это их кот. «Заклинаю, плюнь на все ваши писательские интриги и кончай книгу. Лобызаю в носик (печально повисший, как флажок в безветренную погоду). Будь здорова и не хворай. Пиши разборчиво, ни хрена не понимаю». Надо сказать, у нее действительно был ужасный почерк. Они и на гастроли ездили вместе, и меня много раз брали с собой — во Львов, Свердловск, Одессу. Я была у них Барабулькой маленькой.

Из труппы Театра Комедии мне ужасно нравился будущий заслуженный артист РСФСР Геннадий Воропаев — настоящий красавец. Я на гастролях во Львове даже сшила себе какое-то платьице, — которое бабушка запретила мне надевать, — и подглядывала за ним, как он ходил за водой. Я тоже была хорошенькая, и Акимов мне все говорил: «Подожди, на тебя еще охота будет». Меня очень любил и Иван Александрович Пырьев, мы с ним общались на съемках фильма «Наш общий друг». Все время возил меня шашлык есть.

Конечно, дед был с характером, да и бабка тоже строгая. Они не хотели, чтоб я становилась актрисой. Дед знал, что и Акимов, и многие другие режиссеры молоденьких актрис держат при себе не только для ролей.

Уже гораздо позже я училась на юрфаке и как-то раз зашла в Театральный — посмотреть, как сдают экзамены. Посидела час или полтора. А там набирал курс Игорь Владимиров. И он меня тоже пригласил. Говорит: «Вы нам подходите. Приходите сразу на первый тур, мы вас возьмем». Я пришла к дедушке, рассказала. Он говорит: «Ты больше можешь туда не ходить. Я позвоню, и тебя никто не возьмет». Ну, я и не пошла больше.

Над письменным секретером актера — его надгробный бюст.

— А где они жили?
— У Филиппова была своя комната на набережной Кутузова. Но он отдал ее Союзу писателей и в обмен получил комнату в квартире бабушки, в доме №9 по каналу Грибоедова, построенном Трезини. И вы бы видели эту квартиру №24! Кухонька без окна. Три комнатки по десять метров или меньше. Проваленный диван, на котором он даже не мог вытянуть ноги, и тахта. Горами лежали книги, вырезки, журналы... У него была огромная библиотека. Все его фото с бабушкой — на фоне книжных шкафов. Их он сам сделал. Вообще он очень любил делать какие-то такие домашние вещи, рамки для картин… А шкафы, кажется, забрали на «Ленфильм» после его смерти. Но у меня осталось много его книг.

Вообще он читал бесконечно — еще в школе пристрастился к чтению. И не дай бог, если он принес домой книжку, а кто-нибудь взял ее почитать до него. Был бы скандал. Он прекрасно знал русскую классику, помнил наизусть множество стихов. Из его писем видно, какой он был начитанный. Тут Пушкина процитирует, там Лермонтова…

— И кто у него был любимым автором?
— Пожалуй, Лопе де Вега и Максим Горький. Он и сам довольно много писал. У него что ни слово — то перл. Он сочинил целую книжку под названием «Гервасий-горемыка». Монах отец Гервасий — это он такое себе придумал имя. Ее не напечатали, правда. Там всякое неприличное. «...А посему отыскать Гервасия и ввергнуть его в кинопучину всяческих мерзостей и неблаговидных поступков, каковые имеются в каждом мало-мальском талантливом сценарии».

Сохранились и бумажки, в которых он записывает свои жизненные выводы: «Герцен говорил: «Почему мерзавцы одерживают верх над порядочными людьми? Потому что порядочные люди обращаются с мерзавцами, как порядочные люди. А мерзавцы обращаются с порядочными людьми, как с мерзавцами». Так нет же пощады мерзавцам! Сыграю я бандита — и несколькими бандитами будет меньше. Сыграю жулика — и несколькими жуликами меньше».

«Очень нелегко писать о себе. Пишущего о себе подстерегают две крайности. Или он излишне хвастлив и самоуверен — или начинает прикидываться эдакой казанской сиротой… В 60-м году я закончил кинокомедию «Осторожно, бабушка!», поставленную режиссером Кошеверовой. В будущем предполагаю сняться в двух картинах. Могу сказать только одно: я приложу все усилия со своей стороны, чтобы советский зритель остался доволен».

Или вот его письма, открытки к Барабульке: «И вот меня встречает моя любимая, и вот я слышу ласковый щебечущий голосок: «Где был? Ты почему так поздно? Дыхни! Сейчас будем обедать. На, наточи ножи. Иди за хлебом. Тебе одному нельзя…» «Нет, скорее в тихую обитель, к себе» — так думал я, а сам радовался, что завтра, 8 марта, у пресветлой Барабульки будет праздник, и уж тут-то она себя покажет. А я спешу поздравить ее с этим праздником и желаю ей никогда не терять чувства юмора. Пусть ей снятся мартовские мужчины (только снятся!) А я поеду в свою келью. И восьмого утром, с первыми лучами солнца, я воскликну: «Да здравствует Барабулька в день Восьмого марта!»

Мы все время ходили к ним в гости. Приносили им что-то вкусненькое. В старости они уже не ходили гулять. В доме были длиннющие коридоры, и сначала даже не было лифта; потом все-таки пристроили. Бабушка умерла 20 ноября 1989 года. Ей было 90 лет. Вместе они прожили 46. Я ее хоронила. С похоронами никто мне не помогал. Филиппова я буквально заставила одеться и пойти провожать.

Он скончался через пять месяцев. Это неправда, что его все забыли, что он умер дома и был найден в квартире только через две недели. Нет, мы положили его в ту же 46-ю больницу, где до него лежала бабушка. С «Ленфильма» к нему приезжали, брили его. В палате у него был телевизор. 19 апреля (1990 года. — Ред.) из больницы позвонили и сказали, что дедушка умер. Я приехала в больницу и увидела, что с него были сняты даже часы. Все ценное было унесено. Неправда и то, что «Ленфильм» не дал ни копейки на похороны: и гроб, и отпевание — все было оплачено именно киностудией. Поминки были в этой самой комнате.

— А что сделалось с той квартирой, где они жили?
— Вы не представляете, сколько я боролась за нее! Сколько было скандалов. Два года я билась за то, чтоб там был организован музей. Дело в том, что дедушка умер в 1990-м, а приватизация началась в следующем году. Поэтому квартира не успела попасть в частную собственность, а отошла государству. Был суд: сначала Дзержинский районный, потом город­ской, а после Верховный. И вот у меня ответ председателя Верховного суда по поводу квартиры: «Оставлено без удовлетворения по основаниям, изложенным на личном приеме». А на личном приеме член Верховного суда мне сказала: «Мне просто за нас стыдно — что такому известному человеку на тридцати метрах не дали сделать музей». Квартира была передана какому-то бухгалтеру. Многое было безжалостно выкинуто. Исчезло его кожаное пальто, бабушкина шуба, изъеденная молью, бабушкины часы… Кое-что мне удалось вывезти. Осталась, например, одна его чашка. Насколько я знаю, уже много лет там собираются устроить гостиницу.