Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?

Постигая тайны петровского восхождения на Олимп, Фике училась трудному искусству борьбы за власть

Зима 1746/47 годов впечатляла обилием балов, маскарадов и концертов, причем, как всегда, не обошлось без некоторой эксцентричности. Так, в один прекрасный день Елизавета Петровна предписала своим придворным дамам обрить головы, срезав все «излишние» волосы. Несчастные «рабыни» с плачем повиновались капризной повелительнице, после чего им выдали черные, плохо разглаженные парики, кои следовало носить, пока не отрастут привычные кудри.

«Царю Петру и вам, о царь, хвала!» Приезд государей Ивана V и Петра I Алексеевичей на Семеновский потешный двор (художник Илья Репин, 1900 год).

Твой душистый, твой послушный локон…

Положение чаровниц из ближнего круга было, правда, не самым тяжелым. Элитные горожанки, имевшие доступ в Зимний дворец, получили еще более экстравагантный приказ — посещать монаршие покои только в париках, надеваемых поверх неснятых причесок. Вид этих щеголих поистине удручал: роскошные завивки сильно поднимали искусственную «красу», и милые черепа уподоблялись какой-то замысловатой башне. Катю волновало, что сей почетной процедуре всенепременно подвергнут и ее, но мадам Чоглокова, стыдливо прикрывая свою «залысину» темными эрзацами, сообщила по секрету, на ушко: великодушная государыня избавляет любимую невестку от жесткой цирюльной флагелляции.

Причина, как выяснилось, лежала на поверхности: Фике пощадили ради дивных, ниспадавших до плеч волос, которые отросли после изнурительного московского плеврита чуть не трехгодичной давности, когда они выпали от нездоровья и авитаминоза, а голова августейшей пациентки стала напоминать гладкую ладонь. Теперь, слава Богу, все изменилось, и Елизавета не захотела калечить этакое шелковистое великолепие. Ну а малопонятный, на первый взгляд, вердикт о тотальной стрижке был дан (как откровенничала позднее сама монархиня) не в подражание брадобрейным затеям покойного батюшки, а по веским обстоятельствам. Императрица покрыла себя за туалетом отменной пудрой, а потом пожелала стряхнуть ее, да не смогла — заграничный парфюм оказался чересчур стойким. Елизавета Петровна решила выбить клин клином — и покрасила волосы в черный цвет. Поначалу «брюнетистость» нравилась ей, затем надоела — она вымыла голову, но упрямый порошок не поддался никаким парижским одеколонам. Вот тут сгоряча и вышел указ о всеобщем «вычернении» придворных сильфид.

«О, я была уверена, что ты придешь назад…». Царица Марфа Матвеевна Апраксина (1664 — 1715) — забытая вдова забытого царя.

Как середняя сестра про братца слышала…

Катя отходила от очередной бури в стакане воды, лежа у себя на просторной тахте. Благодарение Господу, ножницы парикмахера ее, великой княгини, не коснулись. Посему особой печали нет, но опасностей — крупных или мелких — можно ожидать с любой стороны и в любую минуту. А значит, раздумья о прошлом — с их осторожным переносом на будущее — доставят и отдых, и пользу. Главное, чтобы никто не догадался, какие крамольные мысли неотвязно занимают жену цесаревича.

…Отшумела веселая свадьба Петра и Евдокии, и по прошествии каких-то двух месяцев, на исходе марта 1689-го, их невестка, старшая царица Прасковья Феодоровна, супруга Ивана V, подарила мужу и династии крошечного первенца — дочку Машеньку. Нарышкинский клан вздохнул с облегченной расслабленностью: не конкурентка! Следующий шаг — за Петром. И удалец не подкачал — вскоре, в мае, по Москве пополз шепоток: младшая государыня, Евдокия Феодоровна, как будто на сносях.

Слух подтвердился, и народное восприятие Петра стало уважительно-почтительным: Иван-то целых пять лет подле Прасковьи кружил да едва-едва своего добился, а тут зеленый юнец — шестнадцать годков, молоко на губах не обсохло! — заглянул в опочивальню к взрослой бабе, и на тебе, пожалуйста. Она уже с животом. Настоящий — не в пример хворому братцу — мужик! Нечего мудрить — надо ставить на Петра. Так думала свита будущего Преобразователя, такой настрой постепенно овладевал всеми слоями русской знати. Между тем отношения двух основных романовских ветвей — Милославских и Нарышкиных — портились не по дням, а по часам. Назревала решающая развязка.

Началось с малого. Фаворит царевны Софьи (а она, в отличие от скучавших по теремам богомольных сестриц, позволяла себе и такое) князь Василий Голицын — кстати, убежденный западник — завозражал против отправки в потешные войска дополнительного оружия, пороха, новых знамен и барабанов. А в июле разразился громкий публичный скандал. На празднике Казанской иконы Божией Матери перед крестным ходом из кремлевского Успенского собора правительница Софья Алексеевна, вопреки старинным канонам, взяла в руки святой образ и двинулась рядом с обоими государями. Петр раздраженно сказал ей, чтобы она не шагала вровень, а отдала икону и слегка поотстала от мужчин. Сестра ослушалась, процедив в ответ нечто резкое и запальчивое. Монарх вспыхнул, с трудом сдержал ярость, вышел из процессии и, покинув столицу, уехал за город, в село Коломенское...

«Сниму ему буйну голову…» Поединок князя Мстислава Храброго с касожским (адыгским) богатырем Редедей, считающимся далеким предком царицы Евдокии Феодоровны Лопухиной, жены Петра I. Победа была одержана в 1022-м (художник Николай Рерих, 1943 год).

И не садится ангел белый к рулю в мой утлый челн…

Перебирая в уме тогдашние бурные эпизоды, Фике грустно вздохнула: сколь ни сочувствовала она Софье, своему alter ego, «второму я», честолюбивой, порывистой, эмансипированной женщине, но отчетливо видела трезвым и практичным немецко-лютеранским взглядом, что регентша, как говорят в таких случаях русские, перегнула палку. В ту пору под небом России пребывали — чего не случалось никогда прежде — сразу четыре царицы. Во-первых, вдовствующая, Наталья — жена в бозе почившего самодержца Алексея Михайловича. Во-вторых, две молодые особы — «половины» его сыновей, августейших единокровных братьев: старшая государыня Прасковья, супруга Ивана V, и младшая, Евдокия, благоверная Петра I. Жила и четвертая порфироносица, о которой все категорически забыли, поелику она никого не трогала и в придворные ристалища не вступала.

То — тихая и скромная венценосная вдова Марфа Матвеевна Апраксина, согревавшая ласковыми хлопотами закатные дни еще одного милославского отпрыска Алексея Михайловича — государя Феодора III Алексеевича. Тоже болезненного, недолговечного и бездетного, повелевавшего по смерти родителя около шести лет, после чего неутомимая Софья учинила, невзирая на доводы патриарха Иоакима, пышный перформанс с престоловенчанием малолетних братьев-двуцарственников и провозглашением себя самой регентшей-правительницей. Годы спустя, в 1708-м,  государыня Прасковья, отъезжая с дочками на берега Невы, прихватила в свой обоз и безропотную москвичку Марфу Матвеевну, которая провела в Петербурге, вблизи Смольного двора, семь с лишним лет и была упокоена в городской крепости — прямо у лестницы, под колокольней Петропавловского собора.

Ну а пока — при двух законных царях и четырех законных царицах — неистовая Софья (хотя и регентша, и правительница, и «самодержица всея Руси», как она горделиво, под аплодисменты сподвижников, именовала и нарекала себя, но все-таки царевна, четвертая дочь Алексея и Марии) в этот ряд природных монархов и монархинь как-то не вписывалась. Однако амбициозная искательница короны не ощущала изменявшейся обстановки и, слепо полагаясь на поддержку стрелецких отрядов, шла напролом к вожделенной цели. Враждебный лагерь тоже не терял времени даром. Надвигался судьбоносный август 1689 года…