Не надо людям с людьми на земле бороться…
Затянувшееся недомогание помогло Фике постичь некоторые тайны придворной жизни
Екатерину с первых же дней поразила странная, необычная преданность, каковую выказывала ей мадам Чоглокова, дотоле не замеченная в каких-либо теплых чувствах к своим подопечным. Мария Симоновна — сама тяжелая очередным чадом — поминутно справлялась о состоянии августейшей страдалицы, упреждая все ее капризы и даже (правда, нечасто) исполняя мелкие поручения. Что-то, подумалось Кате, здесь не так…
Греховных мыслей мне сладка слепая власть…
Протомившись в постели около полутора месяцев, Фике встала на ноги лишь к концу масленичных праздников. И только тогда утвердилась в догадках, которые мелькали у нее еще в период долгой болезни. Внимание привлекла заурядная бытовая деталь: по приказу государыни камергер Николай Чоглоков, суженый обер-гофмейстерины, обязан был ночевать в передней цесаревича Петра. Вельможа, чеканя шаг, являлся в покои к тому моменту, когда великий князь отходил ко сну, а вставал немедленно по пробуждении его высочества. Сложно сказать, зачем это понадобилось бдительной монархине. Но если субъективные причины жесткого распоряжения содержались в секрете, то его объективные последствия вышли наружу довольно скоро.
«То вечный храм зажег свои лампады…» Успенский собор в Московском Кремле, где венчали на царство русских государей, а в допетровскую пору хоронили православных патриархов.
Под началом Марии Симоновны служила другая Мария — незамужняя фрейлина, дочь шталмейстера (главного дворцового конюшего) Иродиона Михайловича Кошелева. То была рослая и статная девица, отличавшаяся, по оценке Фике, полным отсутствием ума и должной подтянутости («неуклюжая во всех своих действиях»). Зато награжденная важной внешней чертой — исключительной, буквально завораживающей белизной волос и кожи. Сим альбиносным качеством Маша, вероятно, пошла в мать — судя по имени и фамилии (Маргарита Глюк), не то немку, не то шведку, приехавшую в Северную столицу откуда-то из недальних финских пределов. Госпожа Чоглокова, всегда потешавшаяся над неловкостью и бездарностью Марии Иродионовны, оставляла ее тем не менее на ночь возле себя — как забавную собеседницу да и просто лицо женского пола, способное, если понадобится, оказать срочную помощь беременной начальнице.
Это-то интимное обстоятельство и соблазнило слабую душу Николая Наумовича, обделенного по веским причинам законными супружескими удовольствиями. Спускаясь в нарядном шлафроке к своей дражайшей половине, он всегда находил благоверную любезничающей с Машенькой Кошелевой. И проникся страстным желанием овладеть ослепительной белокурой дивой. «Случай, — шутила впоследствии Екатерина, — делает человека вором». Чоглоков стал бодро штурмовать небо, а пригожая фрейлина охотно покорилась удалой, стремительной атаке. Само Провидение не мешало горячим и нежным встречам: «Моя болезнь, — рассуждала великая княгиня, — благоприятствовала влюбленной парочке». И лукавый сановник убедил доверчивую супругу посвятить себя захворавшей принцессе...
Дал ты мне молодость трудную…
С выздоровлением Кати возобновилась и светская суета. Екатерина узнала, что экс-воспитатель Петра Феодоровича князь Василий Репнин (генерал-фельдцейхмейстер!) назначен командовать армейским корпусом, который направлялся в Богемию, на выручку славной союзнице — австрийской кайзерин Марии Терезии. То была явная немилость по отношению к знатному, заслуженному царедворцу, но порвать сети, расставленные семейкой Чоглоковых, не представлялось пока возможным. Фике шепнули на ушко и еще одну донельзя приятную весть: государыня, с подачи все той же дружной четы, категорически запретила сообщать «детям» что-либо из происходящего при дворе и в городе. Впрочем, усмехалась Екатерина, всем ведомо, «что значат подобные запреты, которые никогда в строгости не исполняются, поскольку слишком многие заняты их нарушением».
«Пусть сияет счастье мне в очах твоих…» Возлюбленные таят свои чувства. «Поцелуй украдкой». Картина французского живописца Жана-Оноре Фрагонара. Конец XVIII века.
Как-то по весне, в разгар Поста, Катя встретила в соседней комнате камергера Илариона Овцына. Недавний бравый гвардеец внезапно — приглушенным голосом! — завел речь о скучных буднях, выпавших на долю престолонаследника и его жены. И добавил, что их к тому же усиленно чернят в глазах самодержицы. Вот несколько дней назад ее величество изволили обронить за столом, что Екатерина Алексеевна перегружена долгами и вообще нелепо ведет себя. При этом она-де воображает, будто очень умна и образованна, но такой предрассудок разделяется только ею одною. Обмануть людей не удастся: глупость и ограниченность великой княгини признаны всеми и не требуют особых доказательств. Посему надо смотреть не на то, что делает цесаревич, а на то, что вытворяет его горделивая супруга. Излагая данную новость, Иларион Яковлевич даже утер набежавшую слезу и присовокупил, что вынужден — по указу монархини — довести до Кати колкие реплики. Но самой ей надлежит молчать, не подавая и вида о состоявшемся разговоре.
Фике отвечала, как обычно, четкими, рациональными доводами. Нельзя, вздохнула она, бранить кого-то за глупость, ибо каждый таков, каким создал его Всевышний. Что же касается денежных долгов, то их наличие не должно никого удивлять: 30 тысяч рублей годового содержания — цифра для шумных дворцовых будней не зело крупная. А если учесть, что мать, Иоганна Элиза, уезжая домой, оставила дочери вдвое большую сумму собственной задолженности, то понятно, какое бремя легло на плечи Екатерины. Кроме того, обе «гувернантки» — и графиня Румянцева, и статс-дама Чоглокова — вовлекали и вовлекают ее в уйму расходов. Одна Мария Симоновна со всеми своими просьбами стоила в истекшем году до 17 тысяч целковых. Великой княгине горько сознавать, что недруги и завистники настраивают против нее Елизавету Петровну. И почему? Фике никогда не проявляла дерзости, строптивости и непочтительности по отношению к императрице. Каждый день ее подтверждает такую скромную самохарактеристику.
Читаю посланья апостолов я…
Выработанное умение оправдываться и обеляться сыграло в энный раз добрую, спасительную роль. Камергер, очевидно, передал все слова на вершину Олимпа, и там слегка успокоили свои расшатанные сплетнями нервы. Во всяком случае, раздражающую тему впредь не затрагивали. А тяга Фике к поучительному прошлому только возрастала.
«Облака — вокруг, купола — вокруг…» Традиционное, в духе евангельской притчи, шествие на осляти. «Вербное воскресенье в Москве при царе Алексее Михайловиче». Художник Вячеслав Шварц. 1868 год.
...Смерть патриарха Иоакима вынудила подумать об избрании нового святейшего предстоятеля. Такого, кто мог бы потрудиться на благо Православной церкви не меньше покойного владыки. Ведь при всем своем запредельном консерватизме духовный вождь крепко «почистил» богослужебно-обрядовую практику, даже случайные искажения которой грозили вредными крамолами и ересями. Например, он предписал проводить в Вербное воскресенье «шествие на осляти» исключительно в стольной Москве. На окраинах — нет! Упразднил в чине омовения ног (на Великий четверг) символическую фигуру предателя Иуды, соблазнявшую благочестивый люд. Повелел исправить литургии Василия Кесарийского и Иоанна Златоуста, а также святые книги — Шестоднев, Требник, Псалтырь, Октоих (осьмигласник), Часослов, Устав, Пролог. Дело церковного строительства следовало продолжить.
На сан высшего священноначальника претендовали двое — высокообразованный Маркел, митрополит Псковский, Изборский и Нарвский, и простоватый Адриан, митрополит Казанский и Свияж‑
ский. Юный Петр (как, впрочем, и архиерейская элита) склонялся на сторону Маркела. Но царица-мать Наталья Кирилловна, поддержанная средним клерикальным звеном (архимандритами и игуменами), желала видеть патриархом нехитрого Адриана. Вспыхнула подковерная схватка. И опять, поморщилась Катя, у «дедушки» отнимали свободу рук…
