Не пишите чужих биографий
Даже не знаю, как сказать, чтобы все поняли: мне невыразимо жаль, когда о замечательных людях пишут мало или не пишут вовсе
Даже не знаю, как сказать, чтобы все поняли: мне невыразимо жаль, когда о замечательных людях пишут мало или не пишут вовсе, как-то сразу становится скучно жить. Я имею в виду юбилей Льва Николаевича Гумилева. Этот год особый для его памяти: 100-летие со дня рождения и 20-летие со дня смерти. Нет, я и не надеялась, что 2012 год объявят Годом Гумилева — слишком много у него было недоброжелателей, которые до сих пор живы. Но ожидала «встреч» с ним — думала, что по телевизору покажут цикл его исторических лекций от Руси до России, расскажут о теории этногенеза, выступят его ученики с рассказами о «последнем евразийце» нашего времени... Но как-то так все скромно прошло — несколько выставок в музеях и РНБ, кое-какие сюжеты по ТВ, и понимаешь: современники — неблагодарный народ.
Не случайно Лев Николаевич так не любил читать мемуары. «Там все врут, девочки, — сказал он однажды, когда мы с подругой напросились к нему в гости, и посоветовал: — Никогда не пишите чужих биографий — это неблагодарное дело...»
Я помню этот визит к ученому — в 1990-м, за два года до его смерти. Вернее, помню скорее эмоционально, чем фактически. К Льву Николаевичу было непросто попасть — он избирательно подходил к тем, кто посещал его дом, видимо, не хотел получать негативных эмоций, почти не давал интервью... Мы, только что закончившие журфак МГУ, решили попытать счастья — позвонили Льву Николаевичу, сказали , что хотим передать ему привет из ставшего родным для него Бежецка, где он с пяти до семнадцати лет воспитывался у бабушки — матери поэта Николая Гумилева и откуда родом была моя подруга. Он пригласил: «Приходите...»
Мы пришли в огромную коммунальную квартиру возле станции метро «Владимирская», он сам открыл нам дверь. В полутьме коридора мне почудилось, что это сама Ахматова — так они были похожи. «Проходите, проходите, только оставьте в коридоре свои...» Не буду приводить то слово, коим он назвал наши сапоги, — я подумала, что ослышалась, но, увидев веселые искорки в его глазах, поняла, что Лев Николаевич шутит. Хотя нашу обувь после осеннего питерского дождя именно таким образом и можно было обозначить. Первое, что меня заставило поднять от удивления брови, — небольшое фото скандального репортера Невзорова, оно было прикреплено возле зеркала. «Я Сашу люблю, — кивнул на портрет Лев Николаевич. — Мы с ним общаемся, и я смотрю его передачу». Потом мы зашли в большую и светлую комнату, где Наталья Викторовна, супруга Льва Николаевича, предложила нам чай. Мы поинтересовались, есть ли у Льва Николаевича книги матери — тогда к 100-летию Ахматовой вышел ее двухтомник, который достать было невозможно. Оказалось, ни его, ни знаменитого черного, «агатового», по выражению Андрея Вознесенского, тома у него не было, зато был портрет Ахматовой, который написала Наталья Викторовна. Разговор о литературе не клеился... «Спросите меня лучше про сына Нинурта-надин-шуми — царя Вавилонии Навуходоносора — или про тюрков, я в этом лучше разбираюсь», — улыбнулся Лев Николаевич и присовокупил к этому парочку труднопроизносимых имен тюркских правителей, сильно похожих на русское ругательство... О тюрках, как и о теории этногенеза, мы были не готовы говорить, а вот слушать своего пассионарного визави могли бы, открыв рот, долго-долго... Мы передали ему приглашение из Бежецка на праздник, посвященный Ахматовой, побеседовали о всякой ерунде, которую не вижу смысла передавать, и навсегда унесли с собой в памяти улыбку Льва Николаевича, его взгляд и даже запах табачного дыма...
