Народный артист России Николай Мартон: Главное, чтобы зритель не ушел равнодушным. Для этого я живу
Одному из корифеев Александринского театра исполняется сегодня 80 лет
Корреспонденту «ВП» юбиляр рассказал о своем восприятии конфликта России и Украины, о том, как соединились в его творчестве слово и безмолвие, почему он играет Смерть в спектакле о Ксении Блаженной и ради чего живет.
Фото: Роман Иванов
Я не хочу верить, что русский и украинский народы поссорились
— Николай Сергеевич, негоже начинать юбилейное интервью с трагической темы. Но то, что происходит на украинской земле, не может не задевать вас как уроженца деревни Мотыжин, как актера, учившегося в Киеве и начинавшего свой путь в Крымском русском театре... А потом, для меня нынешняя ситуация перекликается со спектаклем Могучего по повести «Как поссорился Иван Иванович...», где вы играли: про родных людей, поссорившихся «на весь Миргород»...
— Я не хочу верить, что народы поссорились. Верю, что по существу они уважают, любят друг друга. Просто к власти на той земле пришли люди, которые настраивают украинцев против русских, внушают, что русские — враги. Думаю, когда эти люди уйдут, все изменится. Ведь у нас одни корни, родились мы от одной матери, мы братья и сестры. Как мы можем ненавидеть друг друга? Это огромная беда. Для меня это больно, как для всякого русского человека, к тому же я украинец. Невозможно смотреть новости, жена меня уводит от телевизора...
— А ген украинского театра вы ощущаете в своем творчестве?
— Обязательно, и правильно, что мы заговорили об этом. Ведь откуда мое увлечение театром? Я мальчик войны, человек села, где были разруха, голод, и откуда там взяться театру? Я не знал, что такое радиоприемник, мы жили без газа. Примитивная жизнь была, и я умел делать всю-всю крестьянскую работу: и с животными, и с землей. И вдруг после войны к нам приезжают киевские артисты, из Театра имени Франко: Амвросий Бучма, Наталия Ужвий и так далее. И эти актеры мирового уровня, оказавшись у нас в деревне, выступают на нашей сценке: кто отрывок играет, кто стихи читает, кто поет. Это стало для меня, мальчишки лет 12 — 13, толчком. Потом уже — и кружочек в школе, и ремесленное училище в Киеве, где библиотекарь Клавдия Игоревна подсказала: «Иди в театр». И я пошел — в тот же Театр имени Франко и увидел игру тех же артистов, но уже в полноценных спектаклях; и конечно, я вобрал это.
— А когда переехали в Ленинград, украинский акцент был?
— Мой родной язык— украинский, хотя знал я оба языка: отец говорил дома на русском, а мать — на украинском. Я такой суржик был (смеется.) Дипломные спектакли, поскольку я учился в Киевском театральном институте имени Карпенко-Карого, я играл на украинском: в «Каменном госте» играл Дон Гуана и в «Свадьбе Кречинского» — Расплюева. Но я знал, что буду в русском театре, знал и готовился к этому. В Крымском русском театре я работал 4 года, сыграл за это время 22 роли! И к моменту, когда Леонид Сергеевич Вивьен пригласил меня в Пушкинский — ныне Александринский — театр, мое произношение было приличным. Во всяком случае, в театре на это внимания как-то не обратили. Но вот когда я пришел на Ленинградское радио, режиссер Владимир Серафимович Ярмагаев был в ужасе: «Это кто вас взял в Пушкинский театр? Вивьен совсем уже... постарел, что ли? Что у него с головой?! Чего вы мне здесь поете? Русский язык — язык жесткий, четкий!» Ярмагаев, правда, сказал, что я «радийный» артист, только со мной надо много работать, что он и делал. Это мой учитель настоящего русского языка.
В слове — мысль и чувство
— Вы до сих пор, несмотря на плотную занятость в театре, не оставляете чтецких программ. Что удерживает ваш интерес?
— Я исповедую традиционный театр, для меня в театре слово — главенствующее. И уже к этому добавляются мизансцены, музыка, свет и так далее. В слове — мысль и чувство.
— Это в былые времена Александринка была театром, где «слово — орудие мысли». Но и в «Изотове» Могучего, и в недавней премьере Терзопулоса вы лишены слов...
— Я артист, который стремится понять все. Мы живем в XXI веке, когда искусства движутся вперед, приходит что-то новое. И если ты занимаешься творчеством, то должен быть открыт новому. Поэтому я с удовольствием играю в спектаклях Фокина, Могучего и того же Терзопулоса, хотя его система мне не очень близка и понятна. Но я хочу разобраться во всем, постичь и нового мне режиссера, и новый материал. А попробуй ты, русский актер, разберись с пьесой Беккета «Конец игры»!
Сцена из спектакля Теодороса Терзопулоса «Конец игры». Николай Мартон (Нагг), Сергей Паршин (Хамм), Игорь Волков (Клов). Фото: пресс-служба Александринского театра
— Когда вы репетировали эту пьесу с Терзопулосом, вам пришлось что-то перестроить в себе?
— Пришлось. Может, я не до конца проник в философию этого театра — и господина Беккета, и господина Терзопулоса, — не постиг всех их тайн, но со своей ролью, думаю, разобрался. Она для меня не проходная, а очень тревожащая меня, мою душу. Мы с Семеном Сытником, который играет жену моего персонажа, разведены по разные стороны сцены, но должны при этом чувствовать друг друга. Чтобы было ощущение, что и после смерти, в новом мире, наши персонажи будут вместе.
— Уникальность вашего пути в том, что в нем объединились театр слова и театр невербальный, визуальный, тяготеющий к перформансу. Как вам это удалось?
— Потому что я встретился с талантливыми режиссерами. Они сумели достать из меня что-то новое (о чем я сам не знал) — и передать зрительному залу. И все-таки я понял, что из всех искусств самое близкое моему сердцу — поэзия. Я очень дорожу каждым своим поэтическим выступлением, будь то работа на радио или концертная программа.
— Только что вы выпустили аудиодиск: поэзия Лермонтова в вашем исполнении. По какому принципу отбирали стихи?
— Принцип такой: что для меня самое близкое, что меня беспокоит. Почему Лермонтов написал это стихотворение? Какую мысль и какое чувство вложил он в этот стих? Я должен это понимать, должен проникнуться глубиной чувства. Над стихотворением «Сон» или «Выхожу один я на дорогу...» я могу размышлять очень долго. Один маленький стих может быть так же значим для меня, как и огромная пьеса — как «Маскарад», который я сейчас репетирую.
В моноспектакле «Монологи». Фото: Екатерина Кравцова
— Которая возникала в вашей биографии неоднократно...
— Это самая моя любимая пьеса во всем мировом репертуаре. Я прочел ее в 15 лет, когда учился в ремесленном, и сошел с ума. И с тех пор мечтал о роли Арбенина. Но сыграл Неизвестного в спектакле Игоря Селина. Также эту пьесу в постановке Марины Гавриловой мы с Наташей Паниной играли в золотом Царском фойе Александринского театра (спектакль назывался «Неизвестный»). Сейчас в репертуаре нашего театра есть мой моноспектакль «Монологи» в постановке Полины Неведомской, который также идет в Царском фойе; там я читаю монологи Арбенина и Неизвестного.
Никогда бы не подумал, что смогу участвовать в «Маскараде» версии Валерия Фокина. У него репетирует в основном молодежь, за исключением Петра Семака и меня. Но Валерий Владимирович счел возможным занять меня в своем новом спектакле.
— А что сегодня — после стольких встреч с этой пьесой — вас наиболее беспокоит в ней?
— Роль Неизвестного связана с Роком, а также с жестоким и мощным чувством мести. Какая же трагическая судьба у Неизвестного, всю жизнь свою положившего на то, чтобы отомстить. Не менее трагичная, чем у Арбенина. Можно сказать и так: Неизвестный — как посланник Рока — несет возмездие Арбенину за себялюбие, чудовищный эгоизм.
Александринка — мой дом
— В последнее время вы вообще играете персонажей, которые скорее сущности, а не люди: Смерть, встречающая Ксению Блаженную в конце ее жизни; Ангел-фокусник в «Изотове»; торчащая голова в «Конце игры»; вот теперь Неизвестный как посланник Рока. Что вам помогает найти ключ к символическим ролям?
— Думаю, что возраст. Актер 40 — 50 лет вряд ли может сыграть эти роли. Он не будет знать, какими средствами выразить сущность. Вот Смерть — как это сыграть? Да никто не знает. Но почему-то Валерий Фокин назначает меня на эту роль: видимо, чувствуя, что я могу сыграть это в силу не только актерского опыта, но и жизненного.
— Само пространство Царского фойе, в котором вы играете «Монологи», влияет на этот спектакль. А как влияет на вас большая сцена, на которую вы выходите больше полувека, — этот ставший уже сакральным зал Карло Росси?
— Очень сильно. Это ощущается, когда мы выезжаем на гастроли в другую страну. Конечно, в Сеуле или Праге мы перед спектаклем пристраиваемся к другому пространству, «пробуем» его. Но там я остро ощущаю, что Александринка есть Александринка, что это мой дом.
Вот мы сидим с вами в моей гримерной. Здесь я готовлюсь к выходу на сцену. Здесь со стен смотрят на меня великие артисты, которым когда-то эта гримерная принадлежала: Юрий Толубеев, Николай Симонов, Бруно Фрейндлих, Василий Меркурьев...
— А давно эта гримерная принадлежит вам?
— Мне разрешили готовиться здесь к спектаклям спустя несколько лет после моего прихода в труппу. Это было неслыханно: ведь раньше это пространство было закреплено исключительно за народными артистами, а я даже не был заслуженным. Просто я вскоре после прихода в Пушкинский театр стал играть большие роли, даже играл Экзюпери — в очередь с Игорем Олеговичем Горбачевым.
Я не напрасно попросил, чтобы в моей гримерной повесили портреты этих артистов. Их взгляды поддерживают мою энергию, мое желание жить. Я всегда говорю им спасибо и всегда произношу перед спектаклем молитву. Каждый готовится к выходу на сцену по-своему: кто-то разговаривает, кто-то даже анекдоты рассказывает. Когда я сидел здесь рядом с Горбачевым, в пору его руководства, к нему постоянно кто-то приходил: «А когда ты мне зарплату прибавишь? А почему не дал роль?» Он отвечал на все вопросы, а потом шел и играл Сирано де Бержерака. Никак не могу понять: как такое возможно? Поэтому меня никто не трогает, знают мою привычку.
Вот я перед спектаклем достаю свои записи и повторяю роль (достает из ящика стола блокнот.) Мне приносят распечатку — но нет-нет, я всегда переписываю (смеется). Я же старый русский артист. Вот смотрите... «Надеюсь, что я не нарушаю приказа?» — князь Абрезков из «Живого трупа». Вот роль Земляники из «Ревизора». А вот... (поет) «Солн-це ны-зэ-э-энько... Вэ-чир близэ-э-энько...» — из спектакля «Иваны».
В роли Ивана Ивановича Перерепенко в спектакле Андрея Могучего «Иваны». Фото: пресс-служба Александринского театра
— Что помогло вам столько лет продержаться в этом театре даже в самые сложные его периоды?
— Сила воли. Особенно трудно было в первые годы.
— Сегодня сама жизнь «затачивает» молодых артистов на проекты, не располагает к тому, чтобы обосноваться в театре. Но, по-вашему, к этому надо стремиться?
— То, что театр как дом рушится, очень обидно. Конечно, актеру не всегда дано принимать решение, ему могут даже предложить уйти. Но если не предлагают, а, наоборот, дают работу, возможность жить творчески, то за это всегда нужно держаться. Бывает ведь, что актеры уходят из театра ради кино и сериалов. Конечно, их можно понять: там больше платят... Но я думаю, счастья им не будет. Нет-нет, нужно быть дома и стремиться своему дому не изменить.
— Известно, что с приходом Фокина заметно изменилась аудитория театра, стало гораздо больше молодежи. А есть ли у вас постоянные зрители, видевшие вас на этой сцене еще в советскую эпоху?
— Думаю, есть. Но вот конкретно таких-то людей, которые сегодня придут и будут на меня смотреть, не знаю. Но я всегда слышу зрителя. Видеть не вижу, а слышу обязательно. Потому что он мой соратник, мы вместе работаем. Мне важно, чтобы после спектакля у него в душе осталось добро. А может, даже зло, вернее, ненависть к чему-то. Главное, чтобы зритель не ушел равнодушным. Вот для этого я живу.
Кстати
В Балтийском медиа-центре (Каменноостровский пр., 67) продолжается проект «История над нами пролилась…», где работает фото- и видеоэкспозиция о ленинградцах. В большом зале фоном звучит стихотворение Бориса Слуцкого, строки которого и стали названием проекта. Читает стихотворение Николай Сергеевич.
