Ольга Берггольц: Воюю за свободу русского слова

16 мая исполняется 105 лет со дня рождения поэтессы. В этом же году 13 ноября будет 40 лет со дня ее смерти. Впервые без купюр выходят блокадные дневники Музы блокадного Ленинграда

В 2010 году к столетнему юбилею поэтессы издательство «Азбука» выпустило книгу «Ольга. Запретный дневник», включившую в себя часть дневников Берггольц за 1939 — 1949 годы. 

Сейчас завершается работа над совместным проектом издательства «Вита Нова» и Российского государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ): впервые без купюр выходят блокадные дневники Музы блокадного Ленинграда с 22 июня 1941 по 1944 год. В дневник вместилось всё: эвакуация, обстрелы, работа на радио, цензура, голод, смерть, любовь, вера в победу, надежда на то, что после войны жизнь народа изменится, что того предвоенного «тюремного» ужаса больше не будет…

Редактором обеих книг стала петербургская писательница Наталия СОКОЛОВСКАЯ. Мы побеседовали с Наталией Евгеньевной о дневниках, о работе над ними и о том, что значит их публикация для нашего времени.

Наталия Соколовская стала редактором обеих книг о Берггольц

Это была взрывоопасная история

— Наталия Евгеньевна, а когда Ольга Берггольц вообще начала вести дневник?
— В тринадцать лет, может быть, даже чуть раньше. Часть их хранится в Пушкинском доме; эти очень интересные отроческие дневники готовит к печати старший научный сотрудник рукописного отдела Пушкинского дома Наталья Аркадьевна Прозорова. А год назад вышла ее книга «Ольга Берггольц. Начало», посвященная этим дневникам.

Архив Ольги Берггольц после ее смерти комиссией по наследству был отдан в ЛГАЛИ (теперь ЦГАЛИ). Завещания не было. С очень большими усилиями, после обращений во все мыслимые инстанции сестра поэтессы, Мария Федоровна, отстояла как наследница свое право на него. И был большой шанс, что дневник останется в городе — его собиралась приобрести Публичная библиотека. Но в последний момент Мария Федоровна передумала и в 1976-м все-таки продала архив в РГАЛИ (тогда ЦГАЛИ).

— А почему ей понадобилось отдавать архив Ольги Берггольц, которая все-таки в первую очередь ленинградская поэтесса, в Москву?
— Во-первых, у Марии Федоровны были сложные отношения с сестрой. Они мало общались в последние годы перед смертью Ольги Федоровны. Кроме того, у Марии Федоровны были непростые отношения и с Ленинградом. В общем, сложилось так. История этой передачи, кстати говоря, изложена в статье директора Архива Татьяны Михайловны Горяевой — она есть в будущей книге. М. Ф. Берггольц рассчитывала, видимо, что сможет работать с архивом, когда тот окажется в Москве. Но, как и следовало ожидать, судьба архива Ольги Берггольц решалась на государственном уровне, в Совете министров РСФСР. Архив был закрыт, чтобы «не нанести ущерб государству и доброму имени О. Берггольц».

Ольга Берггольц Фото: Музей обороны и блокады Ленинграда

В начале 90-х Мария Федоровна уже делала журнальные публикации с отрывками из дневников сестры. Но тогда произошел настоящий бум, появились Шаламов, Солженицын, Гинзбург, Ахматова и многие-многие другие. Кому было до Берггольц, имевшей репутацию советской поэтессы! Никто тех публикаций не заметил. В начале 2000-х М. Ф. Берггольц издала несколько книг сестры. И вот в 2010-м — к столетию со дня рождения — вышла книга «Ольга. Запретный дневник», которая стала фактически «вторым пришествием» Берггольц.

Сорок лет назад вопрос о дневниках Берггольц решался практически как вопрос о государственной тайне. Власти прекрасно понимали, что в этих дневниках содержится. Это была взрывоопасная история, настоящая бочка с порохом под седалищем государства.

Ровно этим же она остается до сих пор — обличительным документом по отношению к режиму. Потому что та правда о времени Большого террора, о блокаде, которая есть в этих дневниках, — она зачастую превышает способность обычного человека воспринимать факты и способность власти их переваривать.

Если даже не брать самые острые моменты — тюрьму, блокаду, послевоенную жизнь, «Ленинградское дело», если говорить об очень условно благополучных для Берггольц 30-х годах (до Большого террора), то дневники тоже оказываются свидетельством. Это история чудовищной деформации личности под давлением тоталитарного государства. Правда, этой части дневников еще предстоит быть опубликованной в другой книге.

— Она отдавала себе отчет в этой деформации?
— Она пишет в дневнике 3 сентября 1936 года: «Иду по трупам? Нет, делаю то, что приказывает партия. Совесть в основном чиста. А мелкие, блошиные угрызения, вероятно, от интеллигентщины…» А речь идет, в частности, о том, что она участвует в травле своего учителя Самуила Маршака, своего бывшего мужа Бориса Корнилова, причем недавно умерла их общая дочь. Что это, если не деформация личности? Как человек может в здравом уме рассуждать таким образом? Всему этому она дала оценку в послетюремных и блокадных дневниках. Это было очень тяжкое раскаяние.

Если бы не было жуткого тюремного опыта и, как следствие, прозрения, она вошла бы в блокаду другим человеком.

Но теперь она знала, что с чем сравнивать. «Тюрьма — исток победы над фашизмом». Она узнала, что такое тюрьма, и поэтому узнала, что такое фашизм: природа его стала ей понятна. Помните, у Заболоцкого в «Истории моего заключения»: он в тюрьме общается со старым партийцем. И они между собой решают, что, видимо, пока они сидят — в стране захватили власть фашисты. 

Вот она пишет: «Неразрывно спаять тюрьму с блокадой».То есть весь город становится камерой, заточением. Точно таким же, как в тюрьме НКВД. И там, и тут от тебя ничто не зависит. В любой момент это может быть конец.

Всё это — история личности при тоталитарном режиме. Эту хронику она продолжала вести и в 40-е годы, и в 50-е.

— История этой деформации кончается трагически? Восстановление оказывается невозможным?
— Смотря что считать восстановлением. Может быть, как раз после тюрьмы этот «вывих», говоря по-гамлетовски, и вправился на место. Она вдруг увидела все. Вот эти люди, которые сидят вместе с ней в камере, — разве это враги народа?

Любой геноцид кошмарен, но в нашей стране народ сам себя уничтожал. Это не менее чудовищно, но еще менее объяснимо. И это абсолютная гуманитарная катастрофа, которую не дали осмыслить.

«Нет другого пути, как идти вместе со страдающим народом»

— В Интернете я видел отзывы на ваше предыдущее издание «Ольга. Запретный дневник». И какая-то дама написала, что у Берггольц выискивают только антисоветчину. А ведь она, наверное, ликовала по поводу Сталинграда, наступления Красной армии...
— Что значит «выискивают»? Дневники такие, какие они есть. Несколько лет назад в одной ветеранской организации сказали: «Нам не нравится «Запретный дневник», вы сделали из Берггольц диссидентку». Им, видите ли, не нравится…

В дневниках Берггольц есть всё: вера, отчаяние… Она, как и все ленинградцы, точно манны небесной ждала побед Красной армии. И она же, как человек очень умный, понимала, что после войны послабления от власти не будет, но писала: «Нет другого пути, как идти вместе со страдающим, мужественным народом, хотя бы все это было — в конечном итоге — бесполезно».

— Интересно, что при этом она говорит: «Героизма вообще на свете не существует…этот героизм — ужас, уродство, бред».
— Конечно. Особенно сейчас это актуально звучит, когда слово «героизм» становится разменной монетой, как георгиевская лента, которой украшают прически и дамские сумочки. Во многих дневниках видно, что блокадники стеснялись этого слова. Потому что они такое знали о себе и о жизни в осажденном городе, что многие слова, которыми сейчас так легко жонглируют, у них язык не поворачивался произносить.

Вот чем хороша Ольга Федоровна. Можно ничего не говорить, а только ее цитировать. В 1942 году ее отца, чуть живого, пережившего самую страшную зиму, высылают из города за отказ стать осведомителем и за неподходящую фамилию: «...почтенное НКВД «проверяет» мое заявление относительно папы. Еще бы! Ведь я могу налгать, я могу «не знать всего» о собственном отце, — они одни все знают и никому не верят из нас! О, мерзейшая сволочь! Ненавижу! Воюю за то, чтоб стереть с лица советской земли их мерзкий, антинародный переродившийся институт. Воюю за то, чтобы свободный советский человек мог спокойно жить на своей земле, не страшась ареста и ссылки. Воюю за свободу русского слова». Доходчиво сказано, не так ли?

— Но все-таки пояснения к дневникам, наверное, необходимы.
— Да. Есть и противоположное мнение — что дневники настолько «высокодуховны» сами по себе, что комментарии их будут только принижать. Одна издательница такое заявила недавно. Нет. Нужно объяснять даже самые, казалось бы, простые вещи. Если написано «в Ленинграде умерло столько-то человек», нужно дать комментарий историка: на самом деле цифра была такой. Ведь многого сами ленинградцы не знали. Они и о том, что город в кольце, узнали только два месяца спустя после начала, в ноябре 41-го. До этого всё скрывалось. Вот этот ужас, попытки что-то понять о происходящем на фронтах по радиосводкам и газетам есть во всех дневниках. К пытке голодом, холодом и обстрелами добавлялась пытка неизвестностью. Но информация искажается и сейчас: когда некоторые утверждают, что Жданов прекрасно организовал эвакуацию. Тот же дневник Берггольц, как и другие блокадные дневники, говорят о другом. И по документам известно о том, как была организована эвакуация, они приведены, например, в книге Г. Л. Соболева «Ленинград в борьбе за выживание в блокаде». Книга вышла тиражом 300 экземпляров — и всё… Видимо, важнее пускать пыль в глаза, скандируя стихи Берггольц на Дворцовой площади, чем знать правду о войне и блокаде.

Комментарий к книге сделали писатель, историк советской литературы Наталья Громова и военный историк, кандидат исторических наук Александр Романов. Важно, чтобы читатель понимал, на каком историческом фоне происходила жизнь и Ольги Берггольц, и всех ленинградцев.

Памятник Ольге Берггольц на Литераторских Мостках

«Никаких упоминаний о голоде»

— У Ольги Федоровны была возможность уехать в эвакуацию?
— Она, можно сказать, один раз уехала, ненадолго: после смерти мужа, Николая Молчанова. Она была в страшном состоянии, у нее начиналась дистрофия. Ей сделали командировку от Радиокомитета в Москву. Ужаснее всего для нее в Москве было то, что «о Ленинграде ничего не знают… говорили, что ленинградцы — герои, восхищались их мужеством и т. д., а в чем оно — не знали. Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода… Ничего не слышали о такой болезни, как дистрофия. Меня спрашивали: а это опасно для жизни?... На радио, не успела я рта раскрыть, как мне сказали: «Можно обо всем, но никаких упоминаний о голоде. Ни-ни. О мужестве, о героизме ленинградском — это то, что нам просто необходимо… Но о голоде ни слова».

Она рвалась обратно, потому что не могла жить той жизнью. «Мне день ото дня невыносимей в Москве. Да и стыдно агитировать за ленинградский героизм».

— Как вы думаете, она имела в виду, что дневники будут когда-то прочитаны и поняты?
— Ольга Федоровна свои дневники хранила как зеницу ока. Хотя, если бы они попали в руки властей — конец был бы неминуемым и, думаю, мгновенным. В известной мере она писала дневники как обращение к потомству. Это исторический документ невероятной мощи. Но и невероятный человеческий документ: она не боялась быть такой, какая есть: со всем хорошим и плохим, что есть в человеке. И в этом ее абсолютный гражданский подвиг. Для нас эти тексты — духовная опора в сегодняшнем дне. Знание делает нас сильнее.

Экспозиция, посвященная поэтессе

— На каком вы теперь этапе? Когда выйдет книга?
— Мы приступаем к верстке. Если все пойдет в этом же темпе — то нынешним летом книга выйдет.

— Вы уже знаете, чем будете заниматься после выхода дневников?
— «Вита Нова» вместе с Музеем истории города начинает совместный проект: альбом блокадных рисунков архитектора Якова Рубанчика. Фотографий блокадного Ленинграда не так много, и понятно, почему: снимать могли только специальные корреспонденты. Но некоторые рисовали город. Очень много деталей было зафиксировано: это тоже своего рода блокадный дневник. Яков Рубанчик рисовал и город во время бомбежек, и то, как спускают трупы по лестнице, и то, как снимают коней Клодта со своих постаментов… Некоторые рисунки он сам прокомментировал.

— Вы рассказывали о книге О. Берггольц, недавно вышедшей в издательстве «Эксмо»...
— Они, как бы это сказать, здорово позаимствовали из нашего издания 2010 года «Ольга. Запретный дневник». Самовольно воспроизвели письма Ольги Федоровны к отцу, первым публикатором которых была Наталья Прозорова (хранятся в Пушкинском доме). «Эксмо» не только не упомянуло имя публикатора, нарушив права, но и выбросило ценнейшие комментарии, которые ни в коем случае нельзя отторгать от текста. Позаимствовали наш рубрикатор, состав, название разделов, эпиграфы, большую работу, которую мы проделали. Всё это, в общем-то, изрядное хамство и желание «срубить по-легкому на войне». Я уж не говорю про обложку: убогая картинка и много-много золота. Пошло и «богато». Вполне в духе времени.