Останься тих, когда твое же слово калечит плут, чтоб уловлять глупцов…
Хитрые придворные интриги сливались в мозгу Фике с судьбоносной борьбой почти 60-летней давности
В одно из весенних воскресений 1747 года, отплакав свое по покойному отцу и слегка оправившись от внезапного и горького несчастья, Катя вышла наконец из будуара в большой свет. Стараясь приветливо улыбаться каждому встречному, она проследовала по коридору в переднюю Елизаветы Петровны и столкнулась там с обер-церемониймейстером ее императорского величества господином Санти — человеком, за коим тянулся богатый биографический шлейф.
Козни ведут к розни. Граф Франц Санти (1683 — 1758) — талантливый герольдмейстер и небесталанный интриган.
Я из страны далекой…
Сын нежной Италии, урожденный аристократ Франциск Санти, который приехал на север еще при Петре Алексеевиче, собиравшем у себя все европейские кадровые излишки, за долгие годы пребывания под суровым и студеным небом не только оброс славой «отца русской геральдики», но даже в некоторой степени изменил имя, данное на родине при крещении в стенах изящного пьемонтского костела. При Петре I его нарекли на модный тогда немецкий лад Францем Матвеевичем. Весной 1722-го, уже по окончании победной войны со шведами, могучий властелин назначил знатного южного гостя в Герольдмейстерскую контору — составителем гербов. С особым рвением заезжий синьор взялся за Государственную печать России, а чуть погодя — за городской герб новой столицы.
Профессиональные занятия геральдикой не мешали любительскому увлечению политикой. Граф Франц близко сошелся с графом Петром Толстым, некогда доставившим из милой ему, Санти, Италии беглого царевича Алексея. Их совместные дружеские посиделки завершились, однако, нелучшим образом. В мае 1727-го, когда занемогла вдова Петра Екатерина I, ее экс-возлюбленный, светлейший князь Меншиков изобрел гениальную (на бумаге!) тронную многоходовку: престол переходил к юному Петру Алексеевичу, нелюбимому внуку усопшего Петра Алексеевича от злосчастного Алексея Петровича. Будущего царя-мальчика, коему не исполнилось еще и двенадцати, обручили со старшей дочерью всесильного временщика — Машенькой («невестой государыней-принцессой»). Угасавшая от пневмонии Екатерина подписала мастерски исполненное завещание (тестамент), которое выстроило целую цепочку августейших соискателей русской короны, если, упаси Боже, державный отрок не задержится в сем бренном мире и уйдет в теплые приюты небесные без земного потомства.
Впрочем, лихая звездная рокировка пришлась по душе далеко не всем. Граф Петр Толстой со товарищи, в число коих входил и Франц Санти, воспротивились подобному течению событий: им категорически не подходил сын казненного Алексея, кто мог, по чужому коварному наущению, мстить за все муки горемычного родителя. Зато сколь приятно было бы узреть на троне очаровательную цесаревну Елизавету — единокровную тетушку Петра II, улыбчивую, добрейшую девицу, как две капли воды похожую на свою веселую и беззаботную мать! Но… «прорыв» не удался. Преданный Меншикову трибунал (чей приговор Екатерина I утвердила за несколько часов до смерти) расставил все точки над i. Толстого с сыном Иваном этапировали на Соловки, куда гораздо позднее царица — уже царица! — Елизавета Петровна предполагала отправить вышвырнутую из Зимнего дворца Анну Леопольдовну вкупе с ее многодетным семейством. Сеченный кнутом граф Антон Девиер поехал за Уральский хребет, в полярную Мангазею. Остальных бунтарей тоже не баловали.
Меня все ближние мои так равнодушно продавали…
Францу Санти довелось всласть поколесить по привольной Сибири. Сперва — Тобольск. Оттуда без задержки — в Якутск, где графа заковали в цепи и кандалы. Затем — в Верхоленский острог. Потом — в Иркутск, где озябшее сердце 50-летнего итальянца согрела дочь мелкого губернского чиновника — Прасковья Татаринова. Но стоило на берегах Невы проведать об эдаком непорядке, как опального узника перебросили в Усть-Вилюйское зимовье, в ветхую, неотапливаемую юрту, где мерзли, голодали и хворали даже конвойные. В свой час настала очередь Енисейска, откуда — так пожелал милосердный Господь! — его вызволила обретшая монарший скипетр Елизавета Петровна.
«Над стеной Кремлевской белокаменной…» Гонцы в Кремле (художник Апполинарий Васнецов, 1913 год).
Вернули все права. Восстановили в должностях герольдмейстера и обер-церемониймейстера. Наградили орденской Александровской лентой. Пожаловали поместье в Лифляндии. Правда, заносчивые соседи-бароны не приглянулись южному графу, и он купил иную усадьбу — под Москвой. Там соединился с любящей супругой Прасковьей Петровной, подарившей мужу шестерых разнополых чад...
В дворцовой передней Фике и Франц Матвеевич церемонно раскланялись. Прозвучали обычные дежурные фразы, побеседовали об обеде, погоде и ничего не значащих предметах. Обменялись любезностями да и распрощались. Катя, признаться, вскоре забыла эту случайную встречу, и каково же было ее изумление, когда спустя пару дней насупленная Мария Чоглокова передала, что императрица крайне недовольна поведением великой княгини. Оказывается, канцлер Бестужев-Рюмин предъявил Елизавете Петровне письменный рапорт маститого церемониймейстера, в котором утверждалось, будто Фике глубоко возмущена тем, что иностранные послы не выразили ей соболезнования по случаю смерти отца, Христиана Августа. Государыня, сообщила статс-дама, нашла эти реплики неуместными и вновь напомнила, что умерший принц Ангальт-Цербстский не был королем и его кончина не могла сопровождаться никакими знаками скорби со стороны дипломатического корпуса. А посему надлежит сожалеть не о невежливости чужеземных эмиссаров, а о непомерной гордыне, обуявшей жену престолонаследника.
Катя, затаив дыхание, выслушала поток густого вельможного бреда. Если, ответила она, граф Санти сочинил такие басни, то он — недостойный и подлый обманщик. Фике не обсуждала с ним ничего близкого, ничего похожего. Ибо, добавила княгиня, она взяла за непоколебимое правило ни на что и никогда не претендовать, сообразуясь во всем с волей и указаниями самодержицы. Чоглокова, пристально взглянув на свою воспитанницу, посулила донести до монархини: Екатерина формально отрицает наветы Франца Санти. И обер-гофмейстерина плотно закрыла за собою дверь.
В годину смуты и разврата да не восстанет брат на брата…
Да, мелькнуло в голове у Фике, час от часу не легче. Интриги и подвохи буквально пронизывают всю великосветскую жизнь. Да ведь вот «дедушка», Петр Алексеевич, умел справляться и низвергать их. И Катя усмехнулась этой банальной, но вдохновляющей мысли.
«Над Москвой великой, златоглавою…» Москва в конце XVII века (художник Апполинарий Васнецов, 1925 год).
…6 октября 1689 года, сразу после Покрова Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, который праздновался тогда не 14-го, а 1 октября, Москва огласилась колокольным звоном бесчисленных церквей — всех своих «сорока сороков». Младший царь Петр (будущий покровитель графа Санти!) вернулся вместе с семьей в Первопрестольную, двигаясь впереди огромного кортежа бояр, «потешных» и перебежавших к нему стрельцов. Толпы народа, стоя на тротуарах, выражали криком и свистом нескрываемую радость по поводу бескровного разрешения давнего спора и краха всех опасных распрей.
В Кремле триумфатора ждал брат — старший царь Иван V. На крыльце Большого дворца разыгралась трогательная сцена — высокородные братья крепко обнялись, и тысячи голосов приветствовали их примирение. Петр попросил Ивана быть ему надежным другом. Хворый монарх, застеснявшись людского половодья, не смог произнести ничего внятного, и ближний боярин, низко кланяясь, заверил перспективного вождя в искренних чувствах своего робкого и невзрачного господина. Протекторат честолюбивой Софьи рухнул — двоевластие закончилось. И думавшая о той поре Екатерина мечтательно перевела стрелку на елизаветинскую эпоху…
