От Федора Дубшана: Все эти двадцатилетние детишки кажутся совершенно бестолковыми
— В тридцать лет, о ужас, ловишь себя на том, что к девяноста сделается стариковским брюзжанием «в наше-то время». Все эти двадцатилетние детишки кажутся совершенно бестолковыми, бесчувственными, самоуверенными. В наше-то время мы читали книжки, разговаривали, размышляли и столько всего чувствовали!.. Стоп.
Так не всегда. Вот в начале декабря я побывал на фестивале «Terra Incognita» в Интерьерном театре. На открытии выступали студенты художественного руководителя театра Николая Беляка. Показывали свои этюды. Ну да, кое-что было милым, кое-что незрелым, что-то — поверхностным...
А кое-что оказалось по-настоящему замечательным. Вот групповые зарисовки — «Провинциальное кафе», «Вокзал» — очень хороши своей полифонией запечатленной жизни: все эти одновременно движущиеся и живущие фигуры, замеченные внимательным, ничуть не замыленным взглядом.
Индивидуальные сценки тоже: одновременно и забавна, и возвышенна впервые примеряющая брюки «Суфражистка». Как-то мистически глубока и чиста, как боттичеллиевская, — «Весна», посвященная югославской стюардессе Весне Вулович, той самой, единственной выжившей в авиакатастрофе.
Миниатюра «Заключенная колонии для несовершеннолетних» — наоборот, веет несказанным ужасом и отчаянием. Пугает опять же эта точность, с которой был снят слепок с души. Эта постоянная полуулыбка, этот говор провинциальной девочки: «У нас тут бывают праздники, мы выступаем… Ну да, задушила. Но я не убийца…»
А немая сцена, сделанная по мотивам фотографии 1945 года, на которой — освобожденная из поезда смерти узница, — пронзает насквозь. До слез. Как никакой спектакль с серьезными большими актерами — за долгое, долгое время.
Изможденное полупрозрачное существо, завернутое в черный платок, в предсмертном полусне трясется, стоя в клетке вагона. Внезапное торможение — ее кидает на стену, она просыпается. Оглядывается. В страхе слушает удаляющиеся немецкие голоса и тишину. Наконец решается. Робко приоткрывает дверь... Выглядывает. И бежит, сама не зная куда, как вырвавшийся зверь, — еще не веря своему счастью.
Какие тут детишки, какое тут бесчувствие — если они так умеют видеть и так умеют играть! Они прекрасно поняли все — свободу и рабство, смерть и любовь. И в том, что эти вещи здесь еще кто-то способен различать, — есть какая-то надежда.
