Пасмурно, не холодно, тихо, снег маленький. Великий день!

27 января 1944 года советским войскам с кронверка Петропавловской крепости салютовали 324 орудия

«26-е. Облачно, слабый ветерок, морозец, снег. Красная армия взяла Пушкин (Детское Село). Теперь все названия стали менять, как они… раньше (по старому все делается). Девочки нашего и 5-го класса (в том числе и я) были в госпитале-распределителе. За нами пришли и вызвали срочно... Сняли нас с уроков. Мы ходили туда работать. Кормила раненых, разговаривала с ними. Девочки тоже кормили, некоторые писали, что им говорили. Раненые ужасные некоторые. Одного я видела без лица, только дырочки, где был нос, обнаженные зубы, губ не было, кушал по трубочке. Очень много совсем молодых. Много с ранениями в ногу или обе ноги, а вообще много тяжелораненых».

«27-е. Наши войска отогнали немцев совсем прочь от Ленинграда. Блокада совершенно снята. Армии Красной салютовали у нас на Петропавловской крепости. Пасмурно, не холодно, тихо, снег маленький. Великий день!»

«28-е. В школе был митинг. Не холодно, слабый ветерок, пасмурно. Вчера салютовали у нас в Петропавловской крепости из 324 орудий, 24 выстрела».

«29-е. Пасмурно, маленький ветерок, не холодно, тает. Наши войска взяли Тосно и Любань. Теперь вся железн. Октябрьская дор. освобождена, исключая Чудово. В нем немцы, но их бомбардировали. У нас совершенно нет денег».

«30-е. Воскресенье. Наши войска взяли: Чудово… и много насел. пунктов. Обедали все вместе, Геля получил сухой паек. Пасмурно, большой снег хлопьями, ветерок, холодно, я ходила в баню».

«31-е. Облачно, солнце... ветер, к вечеру снежок, тепло. Я заболела, вчера вечером сильно знобило. Температура была 37,8, днем 38,4. Болит голова...»

Такие строчки нельзя не записать в репортерский блокнот. Очень мало сегодня осталось прямых свидетельств. Хотя для ленинградцев вести дневник было делом обычным. Это то, что пришло с воспитанием родителей оттуда, с дореволюционных классических и реальных гимназий и впиталось в мещанский быт, основы которого не могли пошатнуть ни войны, ни революции… 

Пройдет еще несколько лет, и эти дневники будут единственным, что останется нам. Тем, кто хочет не забывать.

«Вечерний Петербург» ищет такие свидетельства. Поэтому, когда корреспондент «ВП» узнал о том, что в Озерках живет блокадница, которая хранит свои детские дневники и живет в том же доме, в котором пережила блокаду, не мог не познакомиться с Татьяной Валерьевной Григоровой-Рудыковской. 

Двойная фамилия — это не пафос. Просто родители ее, поженившись, не могли отказаться от дворянских корней и решили сохранить обе фамилии.

…Я с трудом отыскал домик блокадницы, потерявшийся среди понастроенных там коттеджей. Знаете, как бы ни пыжились их владельцы, как-то убого эти «шедевры» новой усадебной архитектуры выглядят на фоне таких вот покосившихся домишек. Дом Татьяны Валерьевны стоит в Озерках с 1898 года. И с тех пор не ремонтировался. Крепко стоит. Ни война, ни сырость болотная, какой славятся здешние земли, его не взяли. Когда-то паровозики мимо ходили в Финляндию, теперь «Аллегро» туда несется... А Татьяна Валерьевна вышла во двор (наверное, так когда-то выходила из этой двери и ее мать) с широкой лопатой. И вовремя задвинула в будку морду пса, который уже порывался выскочить на гостя. Охранителю дома оставалось только с сожалением косить глазом сквозь оставшуюся ему узкую щелку.

В доме прохладно. Все-таки изветшал за столько-то лет. Но держится. Внутри все добротно. Котел в прихожей, в комнатах — старинная мебель. Она сохранилась от родителей. Эта семья никогда никуда не переезжала, а ведь обычно переезды в новые «личные гнезда» обогащали скупщиков и помойки антиквариатом из старых петербургских семей.

Татьяна Валерьевна посадила меня за стол и сразу поставила передо мной конфеты:

— Нам, блокадникам, постоянно присылают. А мне нельзя, у меня диабет. Ешьте конфеты…

Когда началась война, Тане Рудыковской было 9 лет. Уже тогда она начала вести дневник. Записывала в тетрадь каждый свой день, которые потом стали днями блокады. Ей повезло. Не у всех было на чем писать. Все шло на растопку. Мама, Татьяна Леонидовна, преподавала в школе. У нее всегда можно было попросить принести какой-нибудь исписанный учительскими делами листик, где хотя бы для нескольких строчек есть место. И заполняла его их день за днем. Несмотря на войну, которая подошла к каждому дому.

— Финны стояли в 20 километрах, в Белоострове, — вспоминает Татьяна Валерьевна. — Мимо дома шел противотанковый ров. А там, где сейчас дом 64, был лужок. Там стояло пулеметное гнездо. Без пулемета, правда. Его сделали из мешков, набитых песком. А вокруг железной дороги и сейчас стоят бетонные огневые точки. Где до войны был мраморный завод, стояла зенитная батарея. Самолеты летали над нами. И мы постоянно следили за лучами прожекторов, которыми зенитчики ловили мишени. Нас не бомбили. А потом и город стали бомбить меньше. ПВО действовала успешно. Немцы сделали ставку на артиллерию. Снаряды были опаснее. Авианалет можно было предупредить, а снаряды прилетали неожиданно. Боялись, когда немцы били по зенитной батарее. Однажды нашу крышу засыпало осколками. Один до сих пор в потолке моей веранды. 

Мама и брат всегда на добыче были. Меня за пределы сада не выпускали. Говорили, детей крадут и едят. Я по саду ходила, снег в ведра набирала, по дому работала. У нас 5 января 1942 года собаку с цепи сняли и увели. Кто-то съел. На улицу я не выходила. Еще боялись, что в эвакуацию увезут. В 1941-м предлагали. Мы поселились в этом доме в 1928 году, а в 1939-м папа полностью за него расплатился. И конечно, сказал, никуда не поеду. Бабушке предложили ехать с нами. Да вы что, возмутилась бабушка, мне 79 лет, как я с двумя детьми справлюсь. В общем, пока судили да рядили, кольцо закрылось. Еще боялись, что дом сломают. Тогда деревянные все ломали. К нам приехали красноармейцы с баграми, пилами и топорами. Сказали, уезжайте, мы сносить будем. Мама сказала, что мы здесь живем, а вот в соседнем последний жилец умер, его и сносите. Три дома здесь с блокады стоят. От остальных после войны только фундаменты и остались. Люди из эвакуации возвращались, а жить им было негде.

Папа в 110-й школе сначала преподавал химию и физику. Потом в школе фабрично-заводского ученичества при «Красном выборжце». В ноябре перестали ходить трамваи. На работу ходил пешком. 10 километров по железной дороге до Финляндского вокзала и там еще. И не смог. Однажды приполз и больше уже не ходил. А в январе слег. В феврале умер от голода. Потом бабушка умерла.

Я уже взрослой свои блокадные дневники открыла. Тяжело было читать. Сначала поем, а потом открываю. Помню, осенью 1941-го мама послала меня купить не хватавшую ей пачку масла. Она четко все рассчитала. Тогда ведь говорили, что немцев шапками закидаем до Нового года. У нас был сад, и она все так и рассчитала. До Нового года запасов хватило. Потом думали, почему я две пачки масла не купила. А могла бы и ящик купить.

В школах в первую зиму не учились. Но в 114-й школе, где мама работала, на третьем этаже детский дом разместили. Школа, кстати, до сих пор на Большой Озерной стоит, только там сейчас общежитие. Мама туда каждый день ходила. Нас с Гелей с собой брала. Там кормили. Супом. Пусть там крупинка за крупинкой прятались, но горячий. Она и домой его приносила папу кормить. Служебные карточки только у нее были. Мы жили на детские и иждивенческие. Геля в Каменку в воинскую часть ходил. Там военные очисток картофельных ему давали. Помню, вместо сахара одно время кофе в зернах давали. Мы его перетирали с картофельными очистками и котлеты такие делали. Два магазина, кстати, было, а сейчас ни одного. Только у метро, а туда мне не дойти. За железной дорогой есть, но там, когда финский поезд пустили, все перегородили. Мне не перебраться. Только автобус раз в час до Удельной ходит. Туда и езжу за продуктами.

В 1942 году пришли нас эвакуировать. Мы не хотели. А они требовали — ведь одна мама работала. Папа, бабушка, я, брат — на иждивении. И брат пошел работать в ближайший совхоз, ему дали рабочую карточку. А потом... в семье остались два работающих человека и один ребенок — я. Отстали. Брат худющий был, щеки впалые. А я, наоборот, отекала. Мне дистрофию второй степени поставили. Карточки специальные давали на молоко или кефир. Мне отоваривать их к Финляндскому вокзалу приходилось ездить или ходить.

Так и заполняла дневник Таня Григорова-Рудыковская. Ежедневно, на клочках. Потом вклеивала их в тетради. И подписывала «Дневник № 1», 1941-42 годы, потом «№2», «№3»... Откуда такая последовательность, откуда такая сила? Наверное, от родителей. Папа, Валерий Григоров, чья родословная с 1410 года идет, скрывал свои корни, поэтому уехал с супругой из городской квартиры и купил дом в Озерках. Мама, Татьяна Рудыковская. Ее прадедушка, Евстафий Петрович Рудыковский, был личным врачом генерала Николая Николаевича Раевского. Они в 1820 году в поездке по Кавказу встретили молодого Пушкина. Тот заболел в непривычном климате. Лечил его Рудыковский. Юный поэт четыре месяца был при Раевском. Потом этой дружбой очень гордился. Рудыковский тоже дневник вел. И после смерти Пушкина эти страницы были опубликованы. Мама не скрывала своего происхождения, во всех советских анкетах писала: из дворян. И на своих плечах пронесла детей сквозь блокаду. А потом и Татьяна Валерьевна троих сыновей подняла. Дневники хранит. Стихи пишет. В школах читает. Публикуется. Блокаду забыть не позволяет.