Писатель Александр Мелихов о музах и о пушках

С писателем Александром Мелиховым беседует наш обозреватель Елена Елагина

Культура — не заповедный остров, на котором можно укрыться от всех бед и проблем, раздирающих современный мир. Хотим мы того или нет, культура тесно связана с политикой и участвует в противостоянии держав. Писатель и публицист Александр Мелихов тоже размышляет о борьбе мировых культур, в частности, русской и украинской. По его мнению, для ближайших соседей русская культура представляет угрозу, потому что она более сильная. Потому украинским националистам так сложно ужиться с русскими в одном государстве: они проигрывают в состязании культур, вот и приходится брать реванш с оружием в руках…

— Осип Мандельштам на вопрос «Что такое акмеизм?» ответил: «Тоска по мировой культуре». Насколько продуктивна эта тоска? И актуальна ли она сейчас, когда любой россиянин — были бы деньги — может утолить мандельштамовскую тоску в слиянии с любым объектом культуры на любом континенте?
— Посмотреть на объект чужой культуры, «трепеща радостно в восторгах умиленья», не значит слиться эмоционально с чужой культурой — ощутить себя равноправным членом того социума, который создал эту культуру для собственного, а не для нашего возвеличивания. Ведь главная миссия культуры — экзистенциальная защита, защита человека от чувства беспомощности в огромном и безжалостном мироздании. Для защиты от этого кошмара человек и творит оборонительные иллюзии, воодушевляющие грезы, и, с тех пор как ослабела защита религиозная, самой мощной сделалась защита национальная. А она всегда завязана на романтизированную национальную родословную, и чужаку с иной чередой предков чрезвычайно трудно слиться с нею. Тем более что все норовят выстроить свою защиту еще и на принижении других, на контрасте…

Так что тоска по чужой культуре бывает продуктивна, когда укрепляет нашу экзистенциальную защиту, и контрпродуктивна, когда ее разрушает. Когда в романтическую эпоху пишутся поэмы и романы о байронических, но русских героях, мы видим, что и мы достойны воспевания. Когда мы в юности косили под героев Джека Лондона или Хемингуэя, мы тоже подкрашивали нашу жизнь чужой красотой, а не вытесняли ею свою. Но когда немудрящие Петя и Боря начинают называть друг друга Пит и Боб — это показывает, что им более красивой представляется жизнь другого народа — и это для русской культуры контрпродуктивно. Да только запретить людям любить чужие слова невозможно — запретный плод сделается лишь еще слаще. Запрети дореволюционным парикмахерам кричать: «Малшик, шипси!..»

Когда-то в Корее среди знати был престижен китайский язык — в результате Корея на века осталась без высокой национальной литературы. В России тоже был сверхпрестижен французский язык, однако Россия сумела выдвинуть национальную аристократию, европейски образованную, но патриотичную, способную выдержать культурную конкуренцию с Европой, а кое в чем ее и превзойти (в литературе). Национальная аристократия — лучшее орудие культурной реконкисты, так что если мы не хотим утратить культурную оборону, то должны задуматься о возрождении национальной аристократии, о широчайшей сети «царскосельских лицеев», делающих ставку на самых одаренных и романтичных, а может быть, даже — почему бы немножко не погрезить? — и о новой, не очередной «демократической», но об Аристократической партии.

Это можно обратить и в шутку, однако поражение в культурном состязании — дело весьма серьезное. Когда народу его собственная жизнь представляется недостаточно красивой, он деградирует как целое, а частные лица без культурного допинга начинают добивать до нормы психоактивными препаратами, а то и кончать с собой. Но кто-то и стремится слиться с победителями, а кто-то, наоборот, пытается отвоевать оружием то, что проиграно в мире духа. На этом фоне национализм, стремящийся лишь отгородиться, а не уничтожить источник культурного соблазна, сама мудрость и кротость.

Изоляционизм — далеко не худший метод национальной защиты. Когда тоска по мировой культуре начала разрушать еврей­скую религиозную общину, многие «отщепенцы» попытались обрести новую защиту в слиянии с более престижными и блистательными культурами. Сионизм же предпочел припасть к собственным национальным истокам, и главный идеолог российских сионистов Владимир Жаботин­ский, европейски образованный и талантливый литератор, называл первейшей национальной задачей освобождение от влюбленности в чужую культуру — унизительной влюбленности свинопаса в царскую дочь. Когда ассимиляторы возмущались, что он-де тянет их из светлого дворца в затхлое гетто, Жаботинский отвечал, что не надо изображать свое предательство возвышенными красками; разумеется, чем обустраивать родную хижину, приятнее перебраться в чужой дворец. Где, однако, вам не раз придется скрипеть зубами от унижения, ибо все дворцы обставлялись не для вас. Да, в нашей хижине, в нашей истории больше страданий, чем побед, но кто, кроме нас, среди этих ужасов сумел бы не отречься от своей мечты! 

Короче, это были типичные идеи изоляционизма и национальной исключительности. Но когда другие энтузиасты заговорили о некоем еврейском евразийстве — мы-де построим государство, вбирающее в себя черты и Запада, и Востока, — Жаботинский дал отпор. Какие черты Востока — отсутствие светского образования и демократии, порабощение женщины? Нет, новый Израиль должен обладать всеми европейскими институтами, без которых не может быть и национальной конкурентоспособности. И по мере становления государства идеологические крайности были оттеснены прагматическими задачами национального выживания, которые постепенно привели Израиль в клуб так называемых цивилизованных стран, а он как будто этого и не заметил. Ибо научился относиться к чужому суду «с вежливым равнодушием».

Этот «особый путь» сионизма в чем-то неплохо бы повторить и России, ибо в последние десятилетия обитателями некоего гетто на обочине «цивилизованного мира» начинают ощущать себя русские. При этом намечаются те же способы разорвать унизительную границу: первый — перешагнуть, сделаться большими западниками, чем президент американский; второй — объявить границу несуществующей: все мы дети единого человечества; третий — провозгласить свое гетто истинным центром мира. И четвертый, самый опасный, — попытаться разрушить тот клуб, куда тебя не пускают.

Но лучший способ освободиться от ненависти к нему — перестать туда стремиться. Тогда к нему рано или поздно приведут интересы совместного выживания среди новых вызовов.

Если мы не хотим утратить культурную оборону, то должны задуматься о возрождении национальной аристократии, о широчайшей сети «царскосельских лицеев», делающих ставку на самых одаренных и романтичных.

— По сути мы говорим о глобализации мира. Границы прозрачны, средства связи доступны и молниеносны. А что происходит при этом с различными культурами? Вместо ожидаемой унификации, напротив, все напряженно вспоминают о своих корнях… Грозит ли в будущем исчезновение национальных культур и возобладание некой всеобщей? 
— Всякая культура борется за чувство уникальности и превосходства, но на пьедестале почета могут разместиться лишь самые сильные. А проигравшие не примут никакой всеобщей культуры. Все национальные культуры стремятся не к равенству, а к первенству, а потому нетерпимость в мир несут не сильные, а слабые, не Голиафы, а Давиды, ищущие реванша за свое реальное или воображаемое унижение. Только у них недостает сил. Главные ужасы грозят тогда, когда обиженными начинают ощущать себя сильные, вместо того чтобы пользоваться своим бесспорным государственным и культурным доминированием. А значит, в том, чтобы не обижали сильных, более всего заинтересованы слабые, ибо все обиды выместят на них. И наоборот: будучи спокойны за свое доминирование, сильные не только будут заинтересованы в сохранении мира, но и сумеют его обеспечить.

Заботиться прежде всего о достоинстве Голиафов ужасно нелиберально, но иначе не усмирить вечную готовность народов перейти от насмешек и брюзжания к насилию друг над другом. Миром должны править сильные, ибо власть все равно перейдет к ним, но только через страдания и кровь. А относительный мир между народами удавалось установить лишь имперской власти, использовавшей мудрый принцип: собирай подати и по возможности не трогай культуру — коллективных иллюзий. Пусть молятся, как хотят, женятся и даже судятся, и лучше всего управлять народами-вассалами руками их же собственных элит, усыпляя гордость последних возможностью входить в элиты «федеральные», тогда как гордость «плебса» будет убаюкана тем, что с чужеземцами в будничной жизни ему сталкиваться почти не придется.

Порождающий имперский принцип плюралистичен — в отличие от монологизма национальных государств. Но если имперская элита не способна укротить кнутом или пряником амбиции отдельных народов, это открывает путь конфликтам всех со всеми: или все ненавидят центральную власть и воображают, что без нее жили бы в мире и дружбе, или все грызутся друг с другом и мечтают о центральной власти, у которой они могли бы найти управу на наглость соседей.

Подобие имперского равновесия можно было бы осуществить и в мировом масштабе, если бы Голиафы не взращивали друг против друга пламенных Давидов, кто-то из коих рано или поздно сумеет-таки ввергнуть человечество в мировую войну. Голиафам давно бы пора держать в узде своих бешеных и не подзуживать чужих, но, увы, национальные культуры толкают их не к сотрудничеству, а к борьбе за первенство.

— Есть два страшных слова — вестернизация и американизация. Это реальная угроза или бумажные волки?
— Бумажные волки? Взгляните на книжные полки. Современная русская литература занимает, дай бог, десятую часть, а в кино и того меньше. Кажется, не все ли равно, про Петю и Машу или про Пита и Мэри читают люди, — было бы хорошо написано. Но если они не видят свою жизнь отраженной в возвышающем зеркале искусства, у них возникает ощущение, что их жизнь недостойна воспевания. А это и есть поражение культуры. 

— В свое время известный телеведущий заявил в частном разговоре: «Как только я вижу русские имена в книге, я ее закрываю». Но есть ли высокие образцы в нынешней переводной литературе? 
— Хорошие, даже отличные писатели есть, образцов для подражания не вижу. А с теми, кого нам подсовывает фабрика фальшивого золота — Нобелевская премия, — нужно прямо-таки бороться. Вернее, нужно бороться с нашим пресмыкательством перед нобелевским брендом. Его дутые фанфары заглушают голоса наших писателей, которыми читатели могли бы воодушевиться.

— На постсоветском пространстве происходит нервозное дистанцирование от русской культуры, к тому же в западных регионах — с определенным уровнем фашизации, а в восточных — с исламизацией экстремистского толка. Остановимы ли эти процессы или же наши нынешние соседи будут создавать России постоянную угрозу, и не только в культурной сфере?
— Для соседей культурную угрозу представляем скорее мы, как Запад для нас, — потому что мы более сильная культура. Не видел ни одного русского человека, которого соблазняла бы возможность изображать узбека или украинца. Нас их язык только забавляет: самопер попер до мордописца… А у них русский язык в свободной конкуренции вполне способен очень сильно потеснить национальный. Поэтому украинским националистам и не ужиться с русскими в одном государстве: они проигрывают в состязании культур, вот и приходится брать реванш с оружием в руках. Однако подчинить русских так, чтоб они не смели пикнуть, на сколько-нибудь длительное время нельзя: «окончательные решения» в Европе пока что невозможны. Империя Украине тоже не по силам: государствообразующий имперский народ должен не опасаться за свое доминирование, иначе он не сумеет подняться над этническим эгоизмом во имя более высокого и многосложного целого. Для построения национального государства украинцам лучше всего было бы отсечь территории, где живут чужаки, не разделяющие их самовосхвалений, но, к несчастью, территория тоже относится к числу национальных святынь… Не знаю, какое из двух этих зол в конце концов им навяжет история: жизнь с чужаками или жизнь на усеченной территории.

Лично я выбрал бы второе: дух важнее, чем земля, тот же Израиль вернул землю тем, что сохранил дух. Жизнь в вечном противостоянии страшно обедняет культуру, выдвигая на первое место ценности борьбы, а не созидания. Да и демократия невозможна, когда приходится держать в узде каких-то сильных и образованных «внутренних врагов».

— В массовой культуре, как представляется, экономически и геополитиче­ски сильная страна переносит свою экспансию и в эту сферу. А что с культурой высокой? Там тоже «побеждает экономически и технологически сильнейший»?
— Победа христианства была победой слабейшего, сумевшего объявить поражение на земле залогом победы на небе. Но в рациональном мире, где физические ощущения считают более важными, чем душевные переживания, такое невозможно. Грезы на время побеждают — коммунистическая, либеральная, — однако от них быстро начинают требовать реальных достижений. Но чем бы мы могли сегодня взять, не слишком надрываясь? Тем же, чем всегда брала Россия, — производством гениев и прорывами в небывалое. Мы уже десятилетия защищаемся авторитетом Толстого, Достоевского, Мусоргского, Чайковского, Ляпунова, Колмогорова, Королева, Гагарина, — возрождение аристократии породит и новые прорывы. Комплекс устремлений аристократического слоя, собственно, и есть пресловутая национальная идея.

— Как в культуре проплыть между Сциллой и Харибдой: сохранить культурную самобытность и при этом не выглядеть архаичным, отсталым?
— Рациональный мир, уничтоживший собственные сказки, только и выискивает уголки, где сохранились экзотика и романтика. Павич, Маркес, даже Пьюзо эксплуатируют именно эту жилу.

— Ваши прогнозы по поводу дальнейшего взаимодействия мировых культур. Что намечается? Исламизация Европы? Дальнейшая вестернизация и американизация России? Или же что-то совсем иное?
— Борьба культур, борьба соблазнов будет продолжаться вечно. Если бы ее исход можно было предвидеть, это означало бы конец истории. Но уже ясно, что жертвенность будет играть не меньшую роль, чем технологии.