Питер Гринуэй: Целлулоидное кино мертво!

Британский режиссер устроил питерским журналистам «безумное чаепитие»

В Балтийском медиа-центре на Каменноостровском пр., 67, ждали всемирно известного британского режиссера Питера Гринуэя. Чтоб скоротать ожидание, на большом экране показывали фильм маэстро «Данте. Ад». Почему именно такой выбор был сделан — сказать трудно. Все смотрели на ад, и почти никто не заметил, как весь этот видеоарт отразился в выразительных глазах самого режиссера, когда он незаметно вошел в зал.

«Безумное чаепитие» в самом разгаре: «эксцентричный английский буржуа» только и успевает отвечать на вопросы.

Питер Гринуэй приехал в Петербург на несколько дней не только как кинодеятель. Он занялся в нашем городе благотворительностью: посетил, например, Детскую городскую клиническую больницу №5. А затем выставил на аукцион собственные картины. Вырученные средства пойдут на помощь детям, пострадавшим в ДТП.

— Я никогда раньше не был в Петербурге, — начал Гринуэй, — хотя Россию уже посещал. Как вы понимаете, каждый раз я приезжаю с разными целями. Помимо того, о чем вы уже знаете, я работаю над фильмом о вашем великом режиссере Эйзен-штейне. И ищу русского актера на роль Эйзенштейна. Конечно, важно портретное сходство. И еще важно, чтобы он хорошо говорил по-английски. Хотя часть сцен будет снята на русском.

Но, как выяснилось, в кино пойдет речь о периоде жизни Эйзенштейна в Мексике.

— Понимаете, он для меня важен не как именно русский режиссер, — признался Гринуэй. — Мне важнее его роль и вес в мировой культуре. Эйзенштейн — великий новатор. Если бы он жил в наши дни, то обязательно использовал бы в своей работе современные технологии, делал бы видеоарт. В Мексике он был вырван из привычной обстановки, что, безусловно, интереснее. И еще важно, что тогда Эйзенштейн пережил два самых больших своих провала. Он был отвергнут Голливудом, и у него не получилось этнографиче-ское кино о доколумбовой Мексике. Но именно провалы формируют характер человека, — холодно заключил мистер Гринуэй. — А после этого я собираюсь снимать некий ремейк «Смерти в Венеции». Половину фильма планирую снимать в Венеции, а половину — в Санкт-Петербурге. Город, в котором я теперь живу, — Амстердам, и он тоже построен на воде, как и Петербург, и Венеция. Здесь есть, по-моему, некая связь. Называться кино будет «Пища для любви».

Гринуэй рассказывал о своих кинопланах. Но у меня не шло из головы то, что от кино он вообще-то уже давно открестился — во всяком случае от кинематографа в его классической форме.

— Мистер Гринуэй, вот вы составляли программу для собственной ретроспективы, — не выдержал я. — А интересно ли вам было к своим старым фильмам возвращаться? Или вы уже полностью обращены к какому-то новому искусству?

— Старое целлулоидное кино, этот гибрид, — умирает. Оно уже мертво. У него больше нет аудитории. Творцы вроде Эйзенштейна многое нам обещали — но, к сожалению, эксперимент не увенчался успехом. Все эти ожидаемые шедевры так и не появились на экране. Судите сами. Кинематограф — искусство визуальное. Но почему-то все фильмы — это видеопересказ литературного источника, сценария! Сплошное рабство нарратива. Умберто Эко говорит, и я согласен с ним, что нас ждет переход из эпохи текстов в эру визуальных образов. Мы освободимся от всей этой книжной морали, от этих священных книг и справочников по тому, как себя хорошо вести. Но пока огромная часть зрителей — «визуально необразованна». Почему это для чтения книг нужно быть грамотным, а для просмотра фильмов — не обязательно иметь дизайнерское или художественное образование? Ну-ка, поднимите руки, у кого оно есть!

Робко вытянулось вверх несколько ладошек. Не все, кажется, поняли, что вопрошал режиссер с такой страстью.

— Видимо, вам не хватает и знания английского, — понимающе улыбнулся Гринуэй. — Ну, ничего. Мои теперешние работы связаны с живописью и с новыми технологиями. И мой фильм об Эйзенштейне вовсе не будет похож на прежние ленты. Он станет неким манифестом. Он знаменует собой новый виток эволюции — возврат к творчеству человека, который во многом и положил начало кинематографу.

В такой вот атмосфере «безумного чаепития» и прошла встреча. Что тут скажешь: англичане, свихнувшиеся на своей англий-ской почве, повсюду приносят с собой «Страну чудес». Им-то ничего, а вот все окружающие словно ныряют в нору за Белым Кроликом. И неизвестно, куда она выведет.

Гринуэй сам себя назвал эксцентричным английским буржуа. По крайней мере тут он прав. Все остальное — как положено у сумасшедших англичан, шиворот-навыворот. Смотрите сами: Гринуэй ратует за освобождение от текстуального искусства в пользу визуализации. Негодует, что все фильмы «литературоцентричны». При этом сам как ни в чем не бывало цитирует свои же сценарии. И более того, говорит он так, что заслушаешься, и никакого уже визуального искусства не хочется — четкая, акцентированная, аристократичная, блестяще отшлифованная английская речь, будто он читает со сцены Шекспира или Цицерона.

— А вы вообще ходите по музеям? — спросил я мистера Гринуэя на прощание. — Или вам, как певцу нового дигитально-визуального искусства, достаточно компьютерного изображения?

— Нет, почему, хожу, — отозвался Гринуэй. — Я только в кино никогда не бываю. Мне там скучно...