Почему надо сострадать Ашенбаху?

На Зимнем театральном фестивале показали «Смерть в Венеции» Томаса Остермайера

После обескураживающе простой и ясной «Волшебной флейты» Питера Брука, соединившей элегантность англичан с легкостью французов, на арену Зимнего фестиваля заступили жесткие — с неизменным трагическим надломом — немцы. Берлинский театр «Шаубюне» представил Петербургу «Смерть в Венеции» (по мотивам новеллы Томаса Манна и «Песен об умерших детях» Густава Малера) в постановке руководителя театра Томаса Остермайера.

Смерть в Венеции. Фото: предоставлено пресс-службой театра Шаубюне.

Гармония и мудрое спокойствие почти 90-летнего Брука сменились сложносочиненным и как бы издерганным, рваным сценическим языком 45-летнего Остермайера. С первых же мгновений немец «разорвал» привычное восприятие зрителя. 

До того как в зале погас свет, публика увидела процесс приготовления к действию. Кто-то из артистов наигрывал на гитаре, кто-то распевался, девушки выполняли экзерсисы, а на пузатого мужика в лифчике надевали платье. Как оказалось позднее, это вовсе не мужик, а самая настоящая женщина, которая и будет этакой классной дамой следить за молодежью: девушками и их юным братом Тадзио, в которого влюбляется главный герой Густав фон Ашенбах. Режиссер сразу дает свое отношение к теме любви и контроля над ней. Странные отношения между стариком и юношей (шире — между жизнью увядающей и жизнью расцветающей) будут происходить под взглядом андрогинного существа, охраняющего порядок. Трагический абсурд, да и только. 

Для русского зрителя в этом спектакле вообще много непонятного и нелогичного. Действие якобы из-за помехи обрывается, в зале включают свет, артисты что-то выясняют, а затем все возвращается к той же мизансцене — и течет далее, как ни в чем не бывало. 

Спектакль родился из 20-минутной миниатюры, которую Остермайер сочинил для спектакля «7 смертных грехов» в рамках 41-го Венецианского биеннале. В этом лоскутном спектакле за каждый из грехов «отвечал» какой-либо режиссер мирового театра. Теперь миниатюра удлинилась до часа с небольшим — а характер сценической зарисовки, этюда остался. 

У Остермайера нет последовательной истории. Нет диалогов: текст новеллы читает всеведущий рассказчик. И возникает напряжение: между его спокойной отстраненной интонацией — и демоническими страстями и пароксизмами души, описанными Манном.

Смерть в Венеции. Фото: предоставлено пресс-службой театра Шаубюне.

Нет здесь и полноценных протяженных ролей. Нет даже актерской игры в традиционном представлении. Актер становится частью действия, балансирующего между спектаклем и концертом, балетом, кино, перформансом, инсталляцией. Артистов часто плохо видно. Зато их безмолвная игра, мимика, взгляды транслируются на огромный экран — и завораживают. Особенно это касается Максимилиана Остерманна — Тадзио. Его, как и остальных, операторы снимают во время действия, но кажется, что его облик на экране — результат многих трудоемких дублей. Возникает двойственность: со сцены зритель видит самого обычного парня, нисколько не отмеченного печатью избранности, а на экране — черты божественной красоты.

Тех, кто любит новеллу Манна и Дирка Богарда в фильме Висконти, Йозеф Бирбихлер в главной роли может разочаровать. Кажется, Остермайер сделал все возможное, чтобы зрителю оставалось только пожалеть героя. Нет здесь глубокой души художника и сложнейшей гаммы чувств. Есть одинокое, молчаливое, отстраненное от всех существование старого человека. Казалось бы: а почему такому Густаву фон Ашенбаху нужно сострадать? Но когда актер несколько раз поет малеровские «Песни об умерших детях» (это, пожалуй, единственное, что он произносит) — намеренно скрипучим «патефонным» голосом, он как будто фокусирует все это разноплановое действие. Выражая безмерную тоску по уходящему времени. «В лучах веселых тает мгла,/ Как будто не горе ночь принесла…»

В финале Остермайер вышел на сцену и, обратившись к публике на английском, выступил против закона о запрете гей-пропаганды. И более того: посвятил этот показ российским геям. Это наверняка возмутило сторонников закона и наложило негативный отсвет на спектакль, спрямив его смысл. Но думается, что красота и тонкость этой «Смерти в Венеции» — и ее необыкновенная человеческая интонация — затронула каждого. И тех, кто в этом местном конфликте вообще по ту сторону баррикад.