Покуда молоды — плюща и винограду!
К осени 1747 года тихо замкнулся сезонный цикл придворной жизни: свита, покинув Петергоф, понежилась в Летних палатах на Фонтанке и переехала затем под своды Зимнего дворца
Потянулись серые будни. Но все попытки Кати обустроить отведенные великокняжеской чете комнаты на свой лад встретили жесткий отпор мадам Чоглоковой. Мария Симоновна грудью отразила столь дерзкий замысел, как перестановка крошечного канапе (диванчика с приподнятым изголовьем) и перевешивание со стены на стену разных икон. Обер-гофмейстерина драматически угрожала карами со стороны самой государыни императрицы. Пришлось уступить…
«Да, только здесь, среди столичного смятенья…»
Иноземная слобода в Первопрестольной.
Вторая половина XVII столетия.
Гравюра голландского живописца Генриха де Витта.
Я тут хозяйка иль прислуга?
Вообще Елизавета Петровна не баловала добрым участием семью своего августейшего племянника. Несмотря на тесное соседство жилых апартаментов царицы и великого князя, заботливая тетушка не благоволила видеться с «детьми» на протяжении целых месяцев. Однако не забывала при том бранить юную пару за ничтожные пустяки, которые, казалось, не могли даже привлечь высочайший взор. Обычно для выполнения сей архиважной задачи делегировались супруги Чоглоковы — то он, то она, а порою вместе, под ручку. Но иногда Елизавета снижала уровень представительства, гоняя к молодым горничную, «выездного», лакея, дабы передать неприятные слова или резкие, обидные упреки.
Нетрудно было, пожалуй, понять и объяснить причину методичных нападок. Да, осторожная, хитроватая Фике стремилась выказывать самодержице беспредельное повиновение. А вот Петр Феодорович — бойкий, задиристый мальчишка — не проявлял похвальной покорности, что вызывало монаршее недовольство, затрагивавшее, по известной поговорке об «одной сатане», и дражайшую половину престолонаследника. Ребячество и болтливость цесаревича приводили к грустным последствиям, но старания Екатерины образумить благоверного не дали, увы, зрелых плодов. Петр, сызмальства приученный к мысли, что жена не вправе наставлять мужа, вспылил и бросил в сердцах: «Не желаю слушать советов — надоело до смерти!» Фике обреченно развела руками…
«Все помню: день, и час, и миг…» Иоганн Герман (Жан?Арман) Лесток (1692 — 1767), придворный врач Елизаветы Петровны.
Ты улыбнулась, о дева любви!
Золотая осень 1747-го стала временем придворных свадеб, которые приурочивались дотоле к широкой Масленице. Теперь почему-то решили сыграть их не под гул народного ликованья, а под шелест мягкого листопада. Первым в объятия Гименея устремился Иоганн Герман (да попросту Иван Иванович!) Лесток — граф и лейб-медик, имевший славную привилегию «отворять кровь» государыне императрице. Родившийся в Саксонии французский дворянин, он перебрался на историческую родину и, слегка посидев там за некие проделки под замком, отправился лекарем в армию «короля-солнце» Людовика XIV.
В 1713-м его поманила загадочная Россия. Причем вознесла высоко и с почетом: в качестве дворцового хирурга разбитной удалец, кутила, весельчак и заядлый картежник обслуживал самого Петра и Екатерину I, сопровождая их в большом путешествии по Европе. Но вскоре «прокололся» — понятно, в нравственном (вернее, слабо нравственном) плане. За совращение несовершеннолетней дочки царского шута его сослали (летом 1719-го) на Волгу, в строгую мусульманскую Казань. Впрочем, не навечно: в 1725-м уже полновластная Екатерина возвратила раскаявшегося соблазнителя на берега Невы. И назначила врачом к цесаревне Елизавете. Честолюбивая дева по достоинству оценила преданного до мозга костей балагура: попав в круг ее вернейших сподвижников, он без устали скользил по канату огненно ярких и смертельно опасных интриг.
Именно Жан Лесток, горячий француз-патриот, ненавидевший враждебное Парижу австрофильское правительство Анны Леопольдовны, явился ровно шесть лет назад утром 24 ноября — меньше чем за сутки до государственного переворота — в особняк цесаревны у Летнего сада. И, застав прелестницу за ранним туалетом, положил к зеркалу два мастерски исполненных карандашных рисунка. Один изображал дочь Петра в сверкающем императорском венце. Второй — в черном иноческом клобуке с лежащими рядом орудиями пыток и казней. «Что вам угодно, сударыня? — с деланым равнодушием поинтересовался заговорщик. — Монаршество или монашество?» Невольная собеседница, вспомнив, вероятно, участь горемычного царевича Алексея, молча кивнула на свой коронованный силуэт.
Так Лесток с листками ускорил эпохальные сдвиги, приведшие к недавним похоронам доверчивой глупышки Анни. И вот сей почти античный герой вознамерился опутать себя колкими розовыми цепями. Только ради кого? Фике прыснула в кулак: ради фрейлины Марии Авроры Менгден — родной сестры приснопамятной Юлианы Магнусовны, ближайшей (чуть не — по слухам — интимной!) товарки бесталанной принцессы. Той сосланной в тмутаракань Юлии, кою Елизавета Петровна изволит презрительно, через губу именовать Жулькой. Да, воистину неисповедимы пути Господни, каковые мы, люди, в наивности своей зовем иронией судьбы…
Брачный пир графа Лестока не исчерпал всех марьяжных затей тогдашней веселой осени. Не миновала сладких хлопот и статс-дама Мария Чоглокова: она выдала замуж свою сестру Марфу Симоновну Гендрикову. Выдала как будто за хорошего человека — ладного гвардейского офицера Михаила Сафонова, произведенного тотчас в камер-юнкерский чин. Позднее, правда, этот союз привел к странной истории, весьма позабавившей и умудренный двор, и грамотную городскую публику. Конечно, у аналоя и за богатым столом никто не ведал о грядущих несуразицах — все было впереди. Тогда же обвенчались и истые аристократы — князь Александр Голицын и княжна Дарья Гагарина, младшая сестра Анны Алексеевны, пленившей ум и сердце юного пажа Вани Шувалова. Свадьбам сопутствовали маскарады, а также театральные спектакли, которыми повально увлекались курсанты Кадетского корпуса.
«Недаром надо мной твои сияли очи…». Великосветская свадебная церемония XVIII века. Немецкий художник Карл Герпфер.
Люди живы Божьей лаской…
Екатерина, как и подобает урожденной протестантке, отличалась предельно трезвым взглядом на вещи. Великую княгиню забавляло, что невесту Лестока возили в лютеранскую кирху в ее, Фике, карете, причем ей, владелице, предписали — таков был общественный статус господина лейб-медика! — провожать Марию Аврору и туда, и обратно. Смешно! Костюмированные же танцы Катя посчитала скучными и нудными, а представления на подмостках — все эти душещипательные «Заиры» — резали слух ломаным, с жутким прононсом, французским языком наших самодеятельных артистов. Нет, рыться в старинных хрониках казалось куда занятнее и приятнее.
…1690 год был первым безоблачным периодом в жизни молодого Петра. Он не командовал еще державным парадом, но зато обрел немалую личную свободу, позволявшую постепенно сближаться с многочисленными столичными иностранцами. Поводы находились без труда. В феврале родился петровский наследник и продолжатель — царевич Алексей. Знаменательное событие отпраздновали «радостным столом» в Грановитой палате. Счастливый отец позвал туда и закадычного друга — воеводу Бутырского полка генерал-лейтенанта Патрика Гордона, квартировавшего в обширной Немецкой слободе, чья площадь охватывала в лучшие времена до пятой части всего московского городского пространства.
Но попотчевать доблестного воина не удалось: против приглашения в кремлев-ские покои шотландца-католика — еретика-иноверца! — твердо завозражал святейший патриарх Иоаким. Предстоятель метал громы и молнии, грозя ослушникам едва ли не церковной анафемой. Петр стиснув зубы отступил. На другой день, однако, он устроил в своем дачном дворце роскошный банкет с таявшими во рту яствами и щедрыми возлияниями. Храбрый рубака Гордон, служивший, по былинному речению, в семи ордах семи царям, сидел на самом почетном месте — возле государя. Сей эпизод, подумала Фике, только усилил — наперекор преградам и барьерам — тягу «дедушки» ко всему связанному с далекой туманной Европой…
