«Полное идейное оправдание жизни»

Сегодня, 27 января, в рамках «Часа памяти», в германском бундестаге по случаю Международного дня памяти жертв национал-социализма с речью выступит 95-летний писатель Даниил Гранин

«Час памяти», приуроченный к годовщине освобождения концентрационного лагеря Освенцим советскими солдатами 27 января 1945 года, проходит там ежегодно с 1996 года.

За год до освобождения Освенцима, 27 января 1944 года, закончилась 900-дневная блокада Ленинграда, стоившая городу миллиона жертв. Переживший блокаду Даниил Гранин расскажет о том, как это было.

«Великий город с областной судьбой» не смел вспоминать о блокаде», — пишет Даниил Гранин в «Блокадной книге». Мы часто воспринимаем Гранина именно как писателя-историка, документалиста, автора, занимающегося ключевыми сюжетами для Петербурга: то Петром Великим, то блокадой. И боровшегося с советской цензурой именно за восстановление конкретной, документальной правды о блокаде. Конечно, это упрощение, какая-то легенда, создавшаяся вокруг Гранина. 

Выход каждой книги Гранина — событие.

«Страшно вспоминать»

Или, например, в новой его книге «Человек не отсюда» читаем:

«На литературе лежит обязанность сотворить Нюрнбергский процесс над Сталиным. Со дня XX съезда — культ разоблачили и оробели. Опять топчемся, мнемся. Начнем говорить — поперхнемся. Чего бояться? Сказать, что правил нами изувер, преступник. Его проклясть надо, прах сжечь, развеять, как это сделали с гитлеровскими палачами. Мы будем все так же барахтаться в грязи, пока власть наша не наберется смелости осудить всю преступную сталинскую клику».

Значит, Гранина заботит проблема восстановления памяти вообще обо всем сталинском периоде? А может быть, для него важна память — и особенно ее отсутствие, забывание, умолчание — в более универсальном, философском уже смысле?

Я задался вопросом, о чем на самом деле пишет Гранин и попросил высказаться по этому поводу его коллег — петербургских литераторов.

— Главная проблема в прозе Гранина — проблема памяти, — говорит писатель Николай Крыщук. — Почти во всей его художественной прозе речь идет об этом. Человек не хочет вспоминать. Он боится памяти. Проблема, я думаю, не только героя, но и всей страны. Вспоминать-то было страшно. Опасно было помнить реальные 30-е годы. Страшно было помнить войну — потому что она тоже была совсем не такой, как в прессе. Страшно было любому человеку вспоминать  себя самого.

Герои документальной прозы, блокадники, вспоминал Гранин о своей «Блокадной книге», тоже отказывались поначалу разговаривать. «Как правило, они при первой встрече ничего не хотели рассказывать, не хотели возвращаться в то страшное время, в голод и холод, в загаженные квартиры, в свое первобытное состояние…»

В психологии это называется «вытеснение». Отсюда эта амнезия. Скажем, у Пруста и у Набокова память структурируется, выстраивается определенным образом. А у Гранина герой сопротивляется памяти. Разными сюжетными ходами  его вовлекают в процесс воспоминания. Есть у него замечательная повесть «Наш комбат». Комбат едет со своими однополчанами на место боев под Ленинградом. Они празднуют, радуются, вспоминают. А он постепенно начинает им рассказывать, что все было не так. Что воевали они плохо. И что погубили товарищей, потому что плохо воевали. И это страшно ранит его товарищей. Один из них говорит: «Что же ты сделал со мной? Кто я теперь? Чего я инвалид? Твоей халатности? Да? На кой, извиняюсь за выражение, ты мне тут раскрывал. Я-то гордился: бывший политрук знаменитого батальона, какой у нас комбат был — полководец! Я с воспоминаниями выступал. Допустим, после войны у меня все кувырком, никаких особых достижений. Не имею заслуг. Но война у меня настоящий пункт биографии, никаких сомнений. Полное идейное оправдание жизни. Ты, значит, обнаружил, признался, очистился. А мне что прикажешь? Ты обо мне подумал? Ты мой командир, обязан ты… подумал, что ты у меня отобрал? Может, самое дорогое… Под конец жизни. Что у меня впереди? У меня позади все. Выходит, и позади под сомнением, наперекосяк…»

«Это его удача — быть частью своей страны»

В какие-то моменты герои и автор сходятся в одну точку. Гранин пишет уже о самом себе в эссе «Страх»:

«И я вел себя так же. Ничем не лучше других. Внутренне возмущался, в крайнем случае в кругу друзей высказывался, и то осторожно, а так, чтобы открыто — не смел. На фронте не трусил, здесь же, в мирных условиях, когда речь о жизни — смерти не шла, — боялся. Почему? — спрашивал я себя. Спрашивал и других. Что нам грозит? Ничего особенного, не расстреляют... Нет, логика не помогала. Что-то иррациональное было в нашем поведении. На фронте был долг, была ненависть, было ясное, всеобщее понимание мужества. Здесь же... А вот не смели переступить. Чего переступить — не знаю. Удивительно, как лихо еще недавно поднимались и шли в атаку те, кто так робко поднимался на трибуну и лепетал там что-то против своей совести».

Логика действительно не помогает, и на вопросы «Почему?» «Что впереди?» невозможно ответить однозначно и односложно. Специфика жизни в тоталитарном обществе, «воспитанная беспомощность»... Очевидно, тут и не нужно отвечать — необходимо, опираясь на вопрос, двигаться куда-то дальше, за пределы проблемы. Но какие тут могут быть ответы, какое может быть новое «идейное оправдание жизни»? Религия дала бы один ответ. Философия — другой. Гранин, пожалуй, выбирает третий путь: он пытается сконструировать национальный миф, поднимаясь к нему от самых простых вещей, от повседневной заботы.

— В том, что Гранин — писатель очень социальный, нет никаких сомнений, — говорит писатель Александр Мелихов. — Он повернулся к чисто экзистенциальным мотивам — жизни, смерти — уже в самых последних своих вещах, лирических, вроде «Причуд моей памяти». И ведь даже в «Моем лейтенанте» фраза героя: «Мы будем вновь и вновь возвращаться к моему времени, оно было героическим и красивым» — рассматривает эти темы с точки зрения социальной, исторической. Когда мы с ним вели беседы, опубликованные в журнале «Октябрь», я всё время пытался разговор с ним повернуть на вечное. А он говорил о том, почему произошла авария на Саяно-Шушенской ГЭС, почему перестали шить хорошие костюмы, почему исчезло ремесленничество… В общем, его действительно до сих пор волнуют самые злободневные проблемы. Почему чиновники сейчас не встают навстречу посетителям? Почему некому пожаловаться на свои проблемы? Самые обычные, злободневные вещи. Конечно, когда он остаётся наедине с собой - наверное, думает об ушедших годах, о потерянных близких. И в книге «Причуды моей памяти» это звучит очень громко.

Все-таки Гранин, как это ни высокопарно звучит, живет одной жизнью со страной. И то, что происходит с ней, его беспокоит в первую очередь. И это, несомненно, достойно восхищения.

Мне кажется, и все его поколение в значительной степени было поколением героев, которое жило одной жизнью со своей страной. Для выживания, для развития совсем не нужно, чтобы все население было таково — достаточно 3 — 5 процентов аристократии, которая все решает. От аристократии зависит будущее страны — нравы, экономика, международные отношения... Вообще, по моей концепции, патриотизм, как и любая идеология, религия, — это форма защиты от ужаса нашей мизерности в космосе. Слияние с чем-то могущественным и долговечным. Но эта форма защиты — самая плодотворная и благородная. Это лучше, чем защищаться деньгами, наркотиками и бабами.

Борьба Гранина за «Блокадную книгу» в большой степени была борьбой за восстановление исторической правды. Это тоже национальная, социальная проблема. Но у Гранина есть ряд очерков и о том, что нужно сохранять материальную культуру советского прошлого — керосинки, продовольственные карточки... Ясно, что великие подвиги не изгладятся в памяти. А вот быт забудется. Только когда социальное невольно становится символом чего-то большего, оно сохраняется. Народ живет не документальной историей, а воодушевляющей, мифологической. Сохранить воодушевление и при этом хотя бы какую-то часть исторической правды чрезвычайно трудно. Вообще жизнь с мечтой трудно сочетается. Гранину это удалось лучше, чем кому бы то ни было. Когда мы восстанавливаем историю страны — мы вписываем себя в какую-то родословную. Мы находим себе своих друзей в минувшем — предков, формировавших образ тогдашней России. И Гранин, безусловно, войдет в число этих друзей для будущих поколений, которые захотят связать себя с Советским Союзом.

Мой брат, вступая в комсомол, назвал своим любимым героем Лобанова из романа «Искатели». И когда я шел в физики, у меня любимыми героями были Тулин и Крылов из «Иду на грозу». Гранин был в точном смысле слова воспитателем моего поколения, безусловным авторитетом. Я до сих пор перед ним трепещу. Как именно его представляют себе молодые — я не понимаю. Новое поколение, очевидно, требует новых героев, с которыми оно могло бы идентифицироваться. Но когда наши дети захотят вспомнить его, да и мое поколение — они смогут найти себе друзей в лице героев Гранина. Его персонажем становятся частью национального мифа. Не выдуманного, как это делала пропаганда, а самой лучшей разновидности мифа — созданной из правды.

Советский период выбросить из истории нельзя, иначе она вся распадется. Каким-то образом он должен сделаться частью национального мифа. Гранин творит эту часть, быть может, лучше всех. «Блокадная книга» создает образ одновременно и ужасный, и героический. Там мы видим и ужасы, и мерзости, и подлости, и все равно итог — героический, вызывающий восхищение.

— Получается, Гранин делает частью этого национального мифа бытовой повседневный героизм?
— Да, героизм, который проявляется в будничном. Гранин никогда не пишет о маршалах, генералиссимусах. Когда он представлял свою книгу «Мой лейтенант» в Университете профсоюзов, он сказал: «Войну выиграли не герои, войну выиграли  солдаты». Но когда я читаю эту книгу, я вижу, что все, о ком он пишет, были герои. То, что они пережили, по силам только героям. Хотя они не бросались на дзоты, а просто тащили этот страшный воз. Это и есть подвиг. Обычные,  неисключительные люди совершили нечто исключительное. И мы верим в это, идентифицируем себя с ними.

Он это не искусственно это делает, он просто так чувствует. Это его удача — быть частью своей страны. Как писал Пушкин: «И неподкупный голос мой был эхо русского народа». Гранин — действительно эхо русского народа, огромной его части.