Полнолунье, и мех медвежий, и бубенчиков легкий пляс…

На исходе январских дней 1744 года две скромные и неприметные путешественницы, спешившие из Штеттина в Петербург по тайному приглашению императрицы Елизаветы Петровны, пересекли русскую границу и очутились в стольной прибалтийской Риге.

На исходе январских дней 1744 года две скромные и неприметные путешественницы, спешившие из Штеттина в Петербург по тайному приглашению императрицы Елизаветы Петровны, пересекли русскую границу и очутились в стольной прибалтийской Риге. В том самом городе, при штурме которого — в разгар Северной войны со шведами — первые два пушечных выстрела произвел государь Петр Алексеевич. Здесь, в Риге, обе дамы отбросили уже ненужную конспирацию и, забыв о том, что в саквояже лежат паспорта на фамилию графинь Рейнбек, нареклись своими подлинными именами: мать — Иоганной Элизой, герцогиней Гольштейн-Готторпской, дочь — Софией Фредерикой Августой, принцессой Ангальт-Цербстской. В Риге был устроен поистине королевский прием, после чего надлежало мчаться дальше — в глубь необъятной России. 

Как я запомнила высокий царский дом…

Обе визитерши стали рассаживаться в многолошадные сани-линеи, отороченные соболями и серебряными галунами. Шаловливая София, непривычная к такому перемещению в пространстве, не слишком сноровисто залезала в повозку, предназначенную для езды лежа. К ней тотчас подошел обер-сопровождающий — камергер Семен Нарышкин и поучительно — по-французски и по-русски — произнес: «Принцесса, надо закинуть ногу (enjamber), закидывайте же!» Веселая гостья отреагировала в своем духе: «Это слово, которого никогда не приходилось мне слышать раньше, — откровенничала она в «Записках», — так смешило меня дорогой, что я не могла его вспомнить без хохота…» 

Проехали Дерпт (впоследствии Тарту — на территории Эстонии). Здесь еще, несмотря на 40-летнюю эпоху мира, «блестели» следы ожесточенных артиллерийских бомбардировок, что сохранялись с тех времен, когда город брала на щит армия Петра I. Женщинам выпало отдохнуть под сводами дома, принадлежавшего некогда самому князю Меншикову, который умер — опальный и сосланный — в нехитрой избе сибирского села Березова. Светлые, ухоженные хоромы понравились наблюдательной Фике: они словно предостерегали о бренности земного благополучия. Из Дерпта путь повел в Нарву, а оттуда — прямиком в Петербург.

На берегах Невы в ту пору не было хозяйки земли Русской — самодержицы Елизаветы Петровны: она находилась в Москве, в Анненгофском дворце на реке Яузе. Впрочем, отсутствие монархини не помешало торжественным церемониям. Немецких путешественниц чествовали орудийным громом с верков Петропавловской крепости и немедленно повезли в приготовленные комнаты Зимнего дворца. На пороге стояли практически все вельможи, не последовавшие по той или иной причине за высочайшим двором в Первопрестольную. Эту свиту возглавлял генерал-поручик князь Василий Репнин, «которого, — вспоминала позднее Екатерина, — императрица оставила главным командиром Петербурга». К принцессе подвели четырех фрейлин, обязанных сопровождать ее в Москву, — девицу Марию-Аврору Менгден (сестру Юлии, или, по презрительному отзыву государыни Елизаветы, Жюльки, — интимной наперсницы Анны Леопольдовны), девицу Екатерину Карр (вышедшую потом замуж за князя Петра Голицына), девицу Анну Салтыкову (в будущем жену князя Матвея Гагарина), княжну Прасковью Репнину (в свой срок — дражайшую половину гвардейца Петра Нарышкина, родственника камергера Семена Кирилловича). С верхних дворцовых этажей гостьям показали прекрасную панораму северной столицы. Завороженная София долго не отходила от окна…

После сытного и изысканного обеда, которым потчевали изысканное же, тщательно отобранное общество, Семен Нарышкин решил позабавить «подопечных» дам: во двор привели 14 индийских слонов, «выделывавших разные штуки». Два с половиной года назад, осенью 1741-го, сей караван прислал в Петербург персидский шах Надир Афшар — в подарок «колыбельному императору» Ивану VI. Прислал, правда, не без умысла — для сватовства: сластолюбивый деспот, понаслышавшись о красоте и стати незамужней цесаревны Елизаветы, возмечтал прикоснуться к ее чарам у себя в шумном южном Мешхеде. Гаремное предприятие не имело успеха: светская чернь, окружавшая Анну Леопольдовну, не допустила превращения «дщери Петровой» в мусульманскую шахиню. Наверное, через месяц-другой они горько пожалели о своем опрометчивом шаге… Зато остались ручные слоны — и тешили теперь взор любознательных штеттинских аристократок.

И давно мне закрыта дорога иная…

В Москву двинулись не сразу. Вслед за просмотром благородных животных неутомимый Нарышкин пригласил Иоганну и Софию на улицу — полюбоваться привольной русской Масленицей (входившая во вкус девочка-невеста назвала ее на европейский лад — неделей карнавала). Более всего Фике поразили катальные горы, с которых удалые парни съезжали во вместительных открытых «линейках», поставленных на полозья. Пробовали ли путешественницы горячие блины и пили ли квас и сбитень — неизвестно…

Во дворце между тем кипели приготовления к дороге. Французский посол маркиз де ла Шетарди советовал поторопиться, дабы успеть к 10 февраля — дню рождению жениха-престолонаследника. Буквально перед отъездом две фрейлины — Катя Карр и Аня Салтыкова — предложили принцессе сделать прическу по собственному образу и подобию: все женщины двора да и города подражают нам, уверяли свою госпожу бойкие девицы. София согласилась, не зная, что государыня не терпит такой моды, введенной еще с легкой руки Анны Леопольдовны. Фасон, вздыхала потом Екатерина, был просто безобразным.

На висках — над ушами — гладко зачесывались волосы без пудры и завивки. «Надевался» миниатюрный локон, из которого примерно до середины щеки вытягивали немного взбитых кудрей. Из них делали крючок, и его приклеивали к ямочкам щеки. Во второй прием голову — над самой макушкой («на полтора пальца расстояния ото лба») — обтягивали широкой, сложенной вдвое лентой. Сия материя «отмечалась» бантиками на ушах, причем концы ленты ниспадали на шею. В бантики с обеих сторон втыкали цветы («пальца на четыре выше над ушами очень прямо»). Мелкие цветки спускались отсюда на волосы, что покрывали полщеки. На шею и лиф надевали массу ленточек из одного, цельного куска. Кроме того, четыре висячие букли составляли живописный шиньон. Понадобилось, чистосердечно признавалась августейшая мученица, по крайней мере 20 аршин (около 14 метров) тканей, «чтобы так себя изуродовать». Да, красота — правильно или неправильно понятая — требует жертв…

Спустя два дня вся компания направилась в Москву — в апартаменты императрицы Елизаветы Петровны. На питерской околице крытые сани, запряженные 16 лошадьми цугом, случайно задели при повороте угол придорожной избы. Толчок был настолько сильным, что какой-то железный предмет упал сверху, ударив Иоганну Элизу по голове и плечу. Она вскрикнула, посетовала на серьезную рану, хотя снаружи не было видно ничего, даже синяка. Это происшествие задержало вояж на пару-тройку часов. Потерю темпа наверстывали бешеной скоростью: неслись круглые сутки, покрывая чуть не 25 верст за час — да еще по скверному тракту. 

Умудрил меня встречный ветер…   

К концу третьего дня непрерывной гонки процессия появилась в селе Всесвятском. Там ее встречал придворный порученец — камер-юнкер Карл Сиверс, приветствовавший немецкую невесту и будущую царскую тещу от имени хлебосольной русской государыни. Он сообщил Семену Нарышкину о твердой воле самодержицы: гостьи должны проехать Москву ночью. Именно проехать, потому что монаршая резиденция — Анненгофский дворец — расположена на краю города, на противоположном берегу Яузы. Пришлось ждать до темноты, и каждый — в преддверии судьбоносного свидания — надевал все лучшее и нарядное. Главная героиня житейской пьесы, София Фредерика, облачилась в узкое платье из розово-серебристого муара. А в последний момент на сиденье кареты упал странный, но, как выяснилось, весьма полезный подарок — записка дипломата Шривера, дававшая характеристику всем самым важным политическим особам России и указывавшая степень фавора разных фаворитов: кто ближе, кто дальше, кто на подъеме, кто на спуске…

Во дворце церемония повторилась: у центральной лестницы генерал-адъютант государыни князь Людвиг Вильгельм Гессен-Гомбургский картинно протянул руку Иоганне Элизе и повел женщин в отдельные покои. Через несколько минут там уже был суженый Софии — Петр Феодорович, познакомивший девушку с вельможами своего «малого двора». Около десяти часов постучал лейб-медик граф Иоганн Лесток, передавший дамам привет от ее величества и пригласивший их в царские палаты. Двинулись по ритуалу — юный Петр взял под руку мать, Иоганну, а маститый принц Гессен-Гомбургский — дочь, Софию.

В передней гостьям представили всех фрейлин и придворных кавалеров. А у дверей парадной опочивальни им улыбчиво кивнула сама Елизавета Петровна. Высокорослая и дородная, в платье из серебряного глазета с золотыми галунами и в любимых просторных фижмах — нижней юбке на китовом усе, придававшей одеянию вид воздушного колокола, она украсила голову воткнутым сбоку черным пером. Пышные волосы переливались в язычках свечей россыпью бесчисленных бриллиантов. Царица молча, не перебивая, выслушала французское приветствие герцогини Иоганны и поманила дам пальцами в свои приватные комнаты…