Помнятся летние ночи веселые…

Согласно календарю был уже сентябрь, но — такова природа живописного южного края! — вокруг стояло незакатное солнечное лето

Согласно календарю был уже сентябрь, но — такова природа живописного южного края! — вокруг стояло незакатное солнечное лето. Августейшие гости с упоением любовались рукотворными и нерукотворными красотами, которые поджидали их на каждом шагу, за каждым поворотом. Древний — в мальвах, астрах и каштанах — Киев сверкал, как изумительный, искусно оправленный бриллиант. 

Жужжит пчела на белой хризантеме…
Сразу по приезде путешественники отправились в Печерскую лавру, где побывали под сводами Великой церкви, освященной еще в XI веке в честь Успения Пресвятой Богородицы. Поверх главного алтаря находилась чудотворная икона Божией Матери, исполненная, как гласит молва, кистью самого апостола и евангелиста Луки — единственного в окружении Христа мастеровитого художника. Все увиденное произвело неотразимое, потрясающее впечатление: даже спустя сорок лет Екатерина вспоминала «чрезвычайное великолепие» богатого монастырского храма, в котором «все образа покрыты золотом, серебром и драгоценными камнями; церковь сама по себе просторна и принадлежит к той готической архитектуре, что придает соборам гораздо более величественный вид, нежели тот, какой дан им теперь (то есть в XVIII веке. — Я. Е.), когда слишком яркий свет и размеры окон не отличают их ни в чем от бального зала или зимнего сада…»

Скучать, впрочем, не приходилось. Всё кипело и бурлило, карнавалы сменялись богомольями, балы чередовались с балетами. 5 сентября — день высочайших именин — отпраздновали с необычайной пышностью. Елизавета, привыкшая справлять такую дату среди блестящих петербургских гвардейцев, на сей раз пировала в компании ладных казачьих атаманов. Звучали тосты, гремели здравицы, возглашалась «многая лета». Вовсю — не дремал Алексей Разумовский! — старались бандуристы и литаврщики. И вдруг — Катя запомнила это до конца жизни — какой-то статный молодец из русской охраны, крепко подвыпив, затянул любимую на севере маршевую песню: «Солдатушки, бравы ребятушки, кто вам краше света?» Несколько хмельных голосов, не задумываясь, с полоборота, отвечали: «Краше света нам Елизавета — вот кто краше света!» Царица улыбнулась, помахала служилым перчаткой и легонько щелкнула ногтем по бокалу с душистым токайским.

И, как во сне, я слышу звук виолы и редкие аккорды клавесин…
Оставшиеся дни были потрачены на прогулки по Киеву, спуски к Днепру, осмотр бесчисленных церквей и монастырей. Вскоре двор засобирался в Москву. Обратная поездка была знаменательна частыми стычками герцогини Иоганны с вельможами и самим Петром Феодоровичем, который ненароком, в порыве чрезмерной резвости подпрыгнул, да так, что уронил наземь заветную шкатулку с драгоценностями и записками обожаемой тещи. С той поры между ними пробежала черная кошка: родственники поссорились крупно, и кажется, навсегда. Мать, по обыкновению, выбранила и Екатерину: почто девушка не слишком поспешно и энергично приняла ее правую сторону?..

В Москве стало поспокойнее и повеселее. Дорожные хлопоты и неурядицы канули в прошлое, и круглые сутки отдавались операм, комедиям и маскарадам. К Екатерине приставили трех новых фрейлин: сестер Гагариных — Анастасию (впоследствии умершую незадолго до свадьбы с князем Александром Голицыным) и Дарью (вышедшую потом замуж за жениха своей покойной сестры), а также Марию Кошелеву, дочь генерал-поручика и придворного шталмейстера (одного из начальников царской канцелярии). Воспользовавшись приятной переменой, Фике устроила себе настоящий танцевальный сезон. С семи до девяти утра барышня кружилась и вальсировала под предлогом обучения бальным «па» у прославленного Жан-Батиста Ландэ, вокруг которого беспрестанно вились стайки светских девиц и дам, мечтавших разбивать мужские сердца с помощью отточенных фигур и выверенных движений. С четырех до шести пополудни игривая чаровница вновь погружалась  в свои «репетиции», а затем прихорашивалась к маскараду, где опять танцевала до глубокой ночи.

Каждый вторник в Кремле организовывали особый, невиданный маскарад, куда являлись только приглашенные по личному списку государыни императрицы. Велика была честь, но немала и сложность участия в подобном мероприятии! Елизавета Петровна пожелала, чтобы происходил, если можно так выразиться, гендерный обмен гардеробами: мужчин обязывали наряжаться женщинами, а женщин — мужчинами. Трудно было обезобразить человеческую натуру больше, чем это делалось на сих странных посиделках. Кавалеры, несуразно одетые и оттого «злые, как собаки», соперничали в нелепости поз  с милыми дамами, которые поминутно рисковали быть опрокинутыми толчком громадных фижм — нижних юбок на китовом усе, натянутых на мощные мужские торсы. Отменно смотрелась лишь изобретательная хозяйка бала: монархине, как никому, шел костюм сильного пола.

Как-то раз Фике угораздило пасть жертвой столь экстравагантных забав. Высокорослый камер-юнкер Карл Сиверс, нацепив объемные фижмы, танцевал с Екатериной изящный полонез. Сзади — назло! — шествовала графиня Марфа Гендрикова. И в тот самый миг, когда Сиверс, поворачиваясь, подал своему «кавалеру» руку, незадачливая аристократка угодила под удар камер-юнкерской юбки. Падая, она толкнула и великую княжну — Катя рухнула прямо под фижмы Сиверса, а он, как на грех, запутался в своем длиннополом балахоне и забыл, с какого конца надо подбирать его. Великолепная троица, постанывая, распласталась на паркете, а Екатерину, как обычно, душил громкий смех — тем паче что ни один страдалец не мог встать, не роняя при этом двух других. Зал замер. Светские львы и львицы чуть не рыдали от восторга.

Стать бы снова приморской девчонкой, туфли на босу ногу надеть…
Не все, разумеется, складывалось безупречно и безоблачно. В Москве императрица бывала не в духе, хмурилась, кусала губы и часами беседовала о чем-то с графиней Марией Румянцевой. Маститая статс-дама, не на шутку обиженная за бесцеремонную летнюю «высадку» из монаршей кареты, на езду в которой она обладала давними «природными правами», не теряла времени даром. Однажды в театре Екатерина заметила: государыня, жестикулируя, гневно выговаривает что-то своему лейб-медику Жан-Герману Лестоку. Минуту спустя он появился в ложе великого князя и довольно сухо, без всяких любезностей, поведал Фике, что императрица крайне раздражена: у царской невесты — немереные долги. Почему? Ведь ей при помолвке назначили богатое содержание в 30 тысяч рублей. Но Екатерина — сущая бездонная бочка, которую ничем не наполнишь. Когда Елизавета Петровна была цесаревной, она обходилась скромными суммами и не залезала в долги, ибо понимала: на ней — целый дом и платить никто не намерен. Упреки оказались не совсем справедливыми: Катя успела получить лишь половину обещанного, и задолженность перед кредиторами была небольшой. Однако Лесток, не слушая оправданий, исчез в дверях…

Сидевший рядом Петр Феодорович ухмылялся и гримасничал. Его нисколько не тронули оскорбительные нападки на невесту, и, злорадствуя, он старался прежде всего угодить своей державной тетушке. А Иоганна Элиза только и посетовала на то, что дочь вышла из-под ее материнской опеки. Вырвали! Быть ли тут добру? Так — впервые за семь-восемь месяцев российского подданства — 15-летняя Екатерина осознала, что у нее нет «естественных союзников» ни в лице матери, ни в лице жениха и надо срочно, изо дня в день, искать надежных, преданных друзей.