«Приехать к морю в несезон…»

Поэт плохо переносил жару и толпу, поэтому всегда приезжал в Венецию зимой

Выставка известного петербургского фотографа Людмилы Волковой «Декорации классиков. Бродский. Венеция», открывшаяся в Музее Анны Ахматовой, посвящена эссе Иосифа Бродского «Watermark»/«Набережная Неисцелимых». Выставка продлится до 30 июня.

Выставка продолжает серию «Декорации классиков», в которую вошли проекты, посвященные Достоевскому и Гоголю. Все началось с Петербурга Достоевского. Черно-белые фотографии небольшого участка Петербурга, который можно обойти за час (или за 730 шагов, которые прошел Раскольников от своего дома до дома старухи-процентщицы), не были иллюстрациями к роману «Преступление и наказание». Но они были более точны, чем иллюстрации. Это был город, увиденный глазами человека, находившегося на грани обморока то ли от страшной жары, то ли от нервного напряжения. Человека, стоявшего у последней черты.
Под каждой фотографией в этом фоторомане была цитата из «Преступления и наказания».
После Петербурга Достоевского последовали Петербург и Рим Гоголя.
Теперь пришел черед Венеции Бродского.
Всем туристам из России, занесенным на пару дней в Венецию, непременно показывают кафе на набережной, где любил сидеть Иосиф Бродский с чашкой кофе и неизменной сигаретой. И добавляют, что он всегда приезжал в этот город, который полюбил с первого взгляда и навсегда (быть может, вытесняя этой любовью — ту, закончившуюся разлукой любовь к другому городу на воде), зимой. Приезжая в Венецию туристом в разгар летнего сезона или во время карнавала, человек никогда не поймет, какой видел ее поэт. «В любом случае летом бы я сюда не приехал и под дулом пистолета. Я плохо переношу жару; выбросы моторов и подмышек — еще хуже. Стада в шортах, особенно ржущие по-немецки, тоже действуют на нервы из-за неполноценности их анатомии по сравнению с колоннами, пилястрами и статуями, из-за того, что их подвижность и все, в чем она выражается, противопоставляют мраморной статике».

Вслед за любимым поэтом Людмила Волкова отправилась в Венецию в феврале, до карнавала.
«Это мой авторский проект — никакого заказа не было, — рассказала Людмила корреспонденту «ВП». — Так случилось, что после моего первого путешествия в Венецию мне дали прочитать эссе Бродского об этом городе — «Набережная Неисцелимых». Более точной прозы о Венеции я не встречала. Кроме того, я была зачарована восприятием поэта, которое находило отклик в моей душе. Я отправилась в Венецию зимой, гуляла по набережным каналов и училась смотреть на все глазами Бродского. Когда я снимала, я знала это эссе почти наизусть».
На выставке — двадцать фотографий. Цветных среди них совсем немного. Изысканные черно-белые снимки показывают город, который современному туристу видится набором ярких открыток из рекламного буклета, элегантным и строгим, как ранние фильмы великих итальянцев — Феллини, Антониони, Висконти. Конечно, как же без Висконти! Хотя его фильм «Смерть в Венеции» цветной, именно он здесь более всего при чем. Ведь Бродский, успевший посмотреть его в СССР, видел черно-белую пиратскую копию. Фильм ему не слишком понравился, да и Томаса Манна он, по собственному признанию, не любил. И все же: «…долгий начальный эпизод с Дирком Богардом в пароходном шезлонге заставил меня забыть о мешающих титрах и пожалеть, что у меня нет смертельной болезни…»

Впрочем, когда он приезжал в Венецию, такая болезнь у него уже была — сердце.
Но в Венеции он чувствовал себя гораздо лучше, чем где бы то ни было: «Не важно, какие  таблетки и  сколько надо проглотить в это утро, — ты понимаешь, что не все кончено». Главное на этих фотографиях, конечно же, не люди. И даже не палаццо, похожие на слегка траченные молью кружева. А вода. «Это та же вода, что  несла крестоносцев, купцов, мощи св. Марка, турок… Она действительно похожа на нотные листы, по которым играют без перерыва, которые прибывают в партитурах прилива, в тактовых чертах каналов, с бесчисленными облигато мостов, высоких окон, куполов на соборах Кодуччи, не говоря уже о скрипичных грифах гондол…» — пишет Бродский в «Набережной Неисцелимых».

Одна из самых выразительных, на мой взгляд, фотографий запечатлела лагуну под дождем. Набережная, залитая дождем, кажется лакированной. Это зима, и в городе нет привычного для летнего сезона столпотворения туристов с рюкзаками и фотоаппаратами — только парочка местных жителей, которым в это время принадлежит все: набережная, воды лагуны, гондолы и вапоретто, виднеющийся на том берегу собор и даже этот холодный дождь. То, что на заднем плане, в некотором отдалении, мы видим четко. И только человек на первом плане, спешащий куда-то в промокшем плаще и под зонтом, дан размыто, зыбко, как тень, соткавшаяся вдруг из этого сырого воздуха, пронизанного дождем. Быть может, это Бродский? Он идет по набережной Неисцелимых (странное название напоминает о госпитале, в котором в Средние века умирали зараженные чумой). Он смотрит на воду лагуны. Вспоминая, быть может, другой город на воде, из которого был изгнан, но от любви к которому так и не исцелился до самой смерти.