«Призрак легкой, прелестной, потерянной жизни»

10 ноября исполнилось 120 лет со дня рождения петербургского поэта и прозаика Георгия Иванова, оставившего нам мемуары о Серебряном веке «Петербургские зимы» и «Китайские тени». Пройдем по его петербургским адресам

Когда я еще училась в Академии художеств, студенты обменивались машинописью. Стихи поэтов Серебряного века. Мне достался почти слепой экземпляр. Прочитала за ночь.

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно…

Какие печальные лица

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадежно бледны —

Наследник, Императрица,

Четыре Великих Княжны…

За такие стихи, были бы они обнаружены, в те годы можно было схлопотать большие неприятности. Фамилия поэта ничего не говорила — Георгий Иванов. Оказалось, ИвАнов. Один из плеяды поэтов Серебряного века. А после перестройки его книги начали издавать. Оставил нам много прекрасных стихов, мемуарную прозу о том баснословном времени: «Петербургские зимы» и «Китайские тени». Наверное, в них пятьдесят процентов фантазии, но все равно можно изучать жизнь петербургской богемы тех лихих лет — столетней давности.

Нам есть чему у них поучиться. Сейчас, когда минул век, жизнь стала такой же фантастической: вновь политическая нестабильность, тяжелый экономический кризис, передел мира. А они, надменные эти поэты, не думали о прозе жизни. Поэзия словно заключала их в свои теплые объятья и, как ангел-хранитель, оберегала от мерзостей жизни в проклятую эпоху перемен.

Родился Георгий Иванов 10 ноября 1894 года в селе Студенки в семье потомственного военного. Семья была дворянская, родовитая, но обнищала. Пришлось переехать в Петербург, где по просьбе отца Георгий Иванов был зачислен в Ярославский кадет­ский корпус. Длинное старинное здание корпуса располагалось на Петербургской стороне, на Ждановской улице, 2. Однако военный из него не вышел. Он был рожден поэтом, это было записано в книге судеб.

Он быстро познакомился с Георгием Чулковым и Сергеем Городецким и стал посылать в их журналы свои вирши. Тогда же познакомился с Блоком.

В 1911 году был уволен из корпуса, а в 1912-м вышло первое его произведение — «Отплытие на остров Цитеру».

Кафе «Бродячая собака» (Михайловская площадь, 5)

Где прошлогодний снег?

Это сейчас там обычный общепит, в котором по старой памяти устраивают иногда камерные спектакли, концерты, выставки и поэтические вечера. У входа возвышается бронзовый Остап Бендер с затертым до золотого блеска (видно, считают, что великий комбинатор приносит счастье в денежных делах) носом.

А я еще помню разрушенный подвал, куда спуститься можно было только со двора по полустершимся и небезопасным ступеням. Там богема 90-х годов проводила свои выставки и перформансы.

Гумилев пригласил Иванова в тот вечер, когда отмечали 25-летие творческой деятельности поэта Константина Бальмонта. Там был камин, в его отблесках играли своды, расписанные художником Сергеем Судейкиным, превратившим запущенный подвал в подобие чарующей сказки. Было тесно, душно, накурено, но такого количества талантов на столь малых квадратных метрах, пожалуй, не сыскать было нигде. Иванов полюбил «Собаку», завел здесь знакомства и дружбу со многими поэтами, вошел в круг этих небожителей как равный. Там он увидел Ахматову, стихами которой восхищался.

Три года его жизни были связаны с этим кафе, вплоть до 1915-го, когда «Собаку» закрыли.

Лет через семь, уже в Париже, эмигранты из Петербурга решили собраться в ресторане, чтобы вспомнить погибшую «Собаку» добрым словом. Пригласили и Георгия Иванова.

Он прочитал свое знаменитое горестно-сладостное стихотворение-эпитафию не только на «Собаку», но и на канувший в Лету прежний Петербург, и на тех, кто составлял некогда его славу:

Январский день. На берегу Невы

Несется ветер, разрушеньем вея.

Где Олечка Судейкина, увы,

Ахматова, Паллада, Саломея?

Все, кто блистал в тринадцатом году —

Лишь призраки на петербургском льду…

(1922)

Олечка Судейкина, замечательная актриса, бывшая одно время женой Сергея Судейкина, умерла в Париже, в больнице, одна. Смерть приняла как милосердие, сказав примерно следующее: «Довольно била меня эта жуткая бабища-жизнь». За гробом талантливой актрисы, немыслимой красавицы, в которую влюблялись поэты и художники, шли восемь человек. Как она и предсказывала.

Саломея Андроникова уехала в Лондон и прожила там до глубокой старости. Ей посвящены не только гениальные стихо­творения Мандельштама, любившего ее в молодости, но и рассказ Эдуарда Лимонова, случайно познакомившегося с ней, когда она была уже очень стара. «Каково быть старым?» — спросил он у лихо пьющей виски старушки. Она ответила приблизительно так: что чувствует себя молодой девушкой, запертой в старое тело, как в скафандр. Страшные слова.

О судьбе Ахматовой рассказывать нет смысла — о ней известна каждая мельчайшая подробность.

Что касается Паллады, которая никогда не была красавицей, но умела нравиться и влюблять в себя до умопомрачения, то она пережила со страной и городом все, а последние годы провела в одиночестве в маленькой квартирке на проспекте Ветеранов.

Но сейчас, когда никого из них уже нет в живых, их тени иногда можно видеть в петербургском тумане или метели.

Редакция журнала «Аполлон» (наб. р. Мойки, 24)

Зачислен в Цех поэтов самим Гумилевым 

Молодой поэт отослал книгу Гумилеву — на адрес журнала «Аполлон». Гумилеву книга, присланная Ивановым, понравилась, и он ответил, что принимает его в Цех поэтов и хотел бы встретиться с ним 13 января вечером, попозже, в «Бродячей собаке», которая находится на Михайловской площади, 5, в подвале во втором дворе направо.

«Сроки страшные близятся…» Война 1914 года

Но вскоре жизнь грубо прервала поэтические грезы. Австро-Венгрия объявила войну России. Россия попала в смертельную ловушку, из которой, как оказалось ясно очень скоро, несмотря на ура-патриотические настроения в обществе, не было спасения.

Страна была обречена.

18 августа 1914 года город стал называться Петроградом. Поэты наконец-то очнулись от сладкого сна, стали писать военные стихи. Некоторые оказались пророческими.

«Сроки страшные близятся. Скоро

Станет тесно от свежих могил.

Ждите глада, и труса, и мора,

И затменья небесных светил», — 

написала Анна Ахматова в июле 1914 года.

Сам же Георгий Иванов придерживался совсем иных настроений, он был бодр и верил в победу.

Но дальше все пошло только хуже. Для России начался апокалипсис — свершились Февральская, а затем Октябрьская революции. Империя, казавшаяся вечной, рассыпалась едва ли не в одночасье, похоронив под своими обломками и прежние ценности, и миллионы людей. Словно разорвался блестящий, шитый золотом занавес, и в прорехи полезли гибель, нищета, попрание гуманизма.

Каменноостровский, 38

«Страшно будет потом... Живым»

Огромный домина с небольшой башенкой выстроен в 1910 — 1911 годах по проекту архитектора Вильгельма Ивановича Ван-дер-Гюхта. Жил в нем в послереволюционные годы одно время и наш замечательный поэт (вот опять поэт и дом с башней!).

В первую годовщину революции там стали громоздить какие-то нелепые арки — как символ грядущего триумфа мировой революции.

Стихи не печатались, журналы закрылись. Заработать, чтобы не умереть с голоду, можно было только во «Всемирной литературе», основанной Горьким.

Георгию Иванову Горький дал возможность делать переводы — с французского и английского. Столовались в Доме литераторов на Бассейной. То суп из селедки, то запеканка из моркови. И кипяток, заваренный чем-то, отдаленно напоминающим чай. Давали и сухим пайком.

Один свой путь из Дома литераторов на Бассейной домой, на Каменноостровский, Иванов вспоминает так: «Путь немалый. На Троицком мосту я поставил наземь кулек с крупой, за которым путешествовал так далеко, и облокотился о перила отдохнуть… Теплый ветер мягко и сильно бьет в лицо. Пушечные выстрелы — глухие с фортов, резкие с какого-то броненосца, оставшегося «верным революции». Красное небо, тающий снег... И кругом ни души».

На мосту он встречает Блока.

«Пшено получили? — спрашивает Блок. — Десять фунтов? Это хорошо. Если круто сварить и с сахаром...»

Он не оканчивает фразы. Точно вспомнив что-то приятное, берет меня за локоть и улыбается…

— Кстати, — он улыбается снова. — Вам не страшно? И мне не страшно. Ничуть. И это в порядке вещей. Страшно будет потом... живым».

Дом искусств (Мойка, 59)

Картошка, вобла, селедка и великолепные балы

По моде тех лет громадный Дом искусств, бывший особняк купцов Елисеевых, называли сокращенно: ДИСК.

Открылся он в 1919 году. Его называют иногда ковчегом, кораблем, спасшим многих деятелей искусства, совершенно не приспособленных к бытовым трудностям военного коммунизма, буквально от голодной и холодной смерти. Здесь можно было получить тарелку селедочного супа, иногда запеканку из мороженой картошки с воблой или пшенку с селедкой. Приходилось стоять за своей порцией в очередь. Это было унизительно, но голод не тетка. Было прохладно, многие не снимали пальто, но современники вспоминают, что Георгий Иванов всегда был в отменно отутюженном костюме и выглядел вызывающе элегантно.

Георгию Иванову запомнился бал-маскарад в этом доме в январе 1921 года. В эмиграции он написал воспоминания об этом событии: «Первый бал за три года существования Северной Коммуны… И вдруг — маски, фраки, улыбки, запах духов, французский говор… Я не люблю балов, но в этом балу, право, было что-то волшебное… призрак легкой, прелестной, потерянной жизни».

Почтамтская, 20

«Как вдруг очутился в этой глухой европейской дыре» 

Это — последний адрес Георгия Иванова в Петрограде.

Когда поэт решил жениться на Ирине Одоевцевой, рыжеволосой красавице, не расстававшейся с большим бантом, который стал ее фирменным знаком, любимой ученице Николая Гумилева, он начал искать подходящую квартиру. Получить комнату в ДИСКе не удалось. Все, что ему смогла предложить администрация, — две комнаты: баню с предбанником. Он решительно отказался. И тогда его друг Георгий Адамович, занимавший на Почтамтской, 20, трехкомнатные апартаменты в бельэтаже, любезно предложил поселиться у него. Иванов с Одоевцевой переехали к Адамовичу. Одна из громадных комнат была сдана спекулянту (уже началась уплотниловка). Впоследствии, в эмиграции, Иванов запечатлел этого соседа в романе «Третий Рим».

Летом 1922 года Георгий Иванов начал всерьез подумывать об эмиграции и предпринимать для этого определенные шаги.

После долгих хлопот он все-таки получил разрешение покинуть пределы России в командировку. Отбыл в Германию на пароходике «Карбо-2». Штормило. Петроград терялся в тумане. Он чувствовал, что уезжает навсегда.

В стихотворении «Белая лошадь бредет без упряжки» есть такие строчки:

Я, что когда-то с Россией простился

(Ночью навстречу полярной заре),

Не оглянулся, не перекрестился

И не заметил, как вдруг очутился

В этой глухой европейской дыре.

Изгнание

Потом был Берлин, затем Париж. Жизнь раскололась на две половины: родина — изгнание. Он прожил вместе с Ириной Одоевцевой долгую жизнь. С 1946 года они испытывали жесточайшую нужду. Когда они еще были не слишком старыми, благодаря ее энергии устроились в комфортабельный дом для престарелых (Йер-ле-Пальмье, в департаменте Вар, недалеко от Тулона).

Георгий Иванов умер 26 или 27 августа 1958 года и был похоронен в Йере на местном кладбище. Только через пять лет удалось собрать деньги на перезахоронение под Парижем, там, где покоится цвет русской эмиграции. 23 ноября 1963 года прах знаменитого русского поэта перенесли на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. На могиле поставлен крест из темно-серого гранита. Будете в Париже, сходите почтить память поэта Серебряного века.