Рокот «Левиафана»

После «Оскара» мы выдохнули. Все-таки болели, переживали за «Левиафана» — или, напротив, отчаянно не хотели видеть его лауреатом. Давно понятно, что картина эта (о которой высказались все — от обывателей до верхушки власти) стала чем-то большим, чем явление кинематографа

Корреспонденты отдела культуры «ВП»тоже решили высказаться о фильме — не столько о его смыслах, сколько о той бурной реакции общества, которую он вызвал. Позиции pro et contra в данном случае не получилось, но некоторый конфликт мнений все же присутствует.

Федор Дубшан: Левиафан в нашей шкуре

На несколько недель история автослесаря Сергеева, который хотел найти справедливость, а потерял все, захватила умы. Споры в Сети были невероятно яростными. С одной стороны кричали: поклеп на страну, где «такого не бывает», агитка для Запада, которому только дай повод поненавидеть Россию, ну или просто: фестивальное кино, учитывающее конъюнктуру. С другой — «вся правда в лицо». А кто-то, как священник Яков Кротов, осудил фильм, наоборот, за недостаточную достоверность: мол, бывает и намного хуже, а то, что показано, — трусливая отлакированная картинка. 

В Библии Левиафан, как известно, — морское чудовище, символ бездны и хаоса, величественный и ужасающий. У циничного англичанина Томаса Гоббса Левиафан — образ государства, такого же величественного и ужасного «смертного Бога». На титульном листе первого издания 1651 года Левиафан изображен в виде великана, составленного из множества людей. У Звягинцева действуют оба объяснения: с одной стороны, Левиафан — это государственный колосс, инстинктивно давящий маленького человека. С другой — это экзистенциальный ужас жизни, безжалостной круговерти стихий, страстей и распада, с человеком не соотносящийся вовсе.

Андрей Звягинцев

Все это в фильме Андрея Звягинцева есть. Не просто есть — это встроено туда с математическим буквально расчетом. Тут, может быть, есть парадокс: Звягинцев снимает кино про стихию, но делает это с холодной головой; показывает хаос — но сам в высшей степени рационален. Его «хищный глазомер простого столяра» составляет его режиссерскую силу — и одновременно может быть причиной фатального недостатка.

Лучше «Левиафана» была предыдущая картина, «Елена», — тоже притча ужасов на российском материале. Трагедия была разыграна как по нотам. И только в одном месте режиссер позволил себе излишний нажим, увлекшись символами, — показал в кадре погибшую белую лошадь, образ, ничего не попишешь, пошлый. В этом месте совершенство фильма разрушается катастрофически. Но это — как изъян, который нарочно оставляли старые мастера на своей работе, чтобы подчеркнуть его достоинства.

«Левиафан» таких огрехов не допускает: он весь идеально собран. Все уровни работают: и бытовой, и экзистенциальный. Скажем, епископ, столь ненатурально общающийся с мэром городка — какими-то выдержками из церковного календаря, — нужен Звягинцеву именно в этом гротескном и недостоверном качестве. А морды полицейских, мэра или зомбированная скороговорка судьи — это совершенно точно скопировано из жизни, и тут смешно спорить, что «у нас не так», — сами все видели.

В этом смысле, да, «Левиафан» — фестивальное кино, то есть фильм абсолютно сознательно себя подающий без малейшей доли экстаза. Кажется, что поэтому же он и не получил «Оскар»: академики все-таки любят сентиментальность, эмоции.

И тут, возвращаясь к зрительской реакции в России, нельзя не поразиться, что основная гуща эмоций происходит не в самом фильме, а вокруг него. Вот где хаос и страсти.

С одной стороны, истерические обвинения в клевете, подрыве основ и чуть ли не предательстве родины, требования запретить и заклеймить сами по себе демонстрируют буквально наркотическую зависимость охранителей от властного ресурса. Гоббсовский «общественный договор» становится кабальной грамотой, закрепощающей нас в вечный муравейник.

С другой — поражает сам тон дискуссии со всех сторон. Абсолютная безапелляционность любого высказывания, ярость, буря и натиск, ненависть и нежелание слышать. Это касается, конечно, не только «Левиафана» — это типично для любого нашего предмета обсуждений.

Если у Звягинцева одиночество человека передано угрюмой северной тишиной, то наша разобщенность всплывает в базарном шуме проклятий. Это, по Библии, уже не Левиафан, а Вавилонская башня. А по Гоббсу — «война всех против всех», состояние, противоположное единому государственному колоссу Левиафана. Россия в своей несчастной судьбе опять как-то умудрилась совместить эти два противоположных и, пожалуй, одинаково трагических состояния.

Так что спасибо Андрею Звягинцеву — уже за то, что своим фильмом он как радаром на мгновение высветил очертания чудовищ. Которые есть мы сами.

Евгений Авраменко: Даешь оптимистическую

Как только начался Великий пост, мы узнали, что «Левиафан» остался без «Оскара». Противники режиссера, утверждавшие, что европейский успех фильма объясним заигрыванием с Западом, политической ангажированностью Андрея Звягинцева, потирали руки: не все коту масленица.

Еще до проката фильм был слит в волны Интернета, и тут же заговорила общественность — поистине нечто «обло, озорно, огромно». Наслушавшись мнений, оставалось только сесть перед экраном, предвкушая чернуху, невиданную публицистику и — как следствие — вынос мозга… и несказанно удивиться. Звягинцев говорит о простом и известном: о чиновничьем произволе, о том, что без бумажки ты букашка, о том, что мирным гражданам следует скорее спасаться от полиции, чем спасаться у нее. В пьесах и фильмах Сигарева или ирландца МакДонаха (так легшего на русскую душу) сюжеты и персонажи похлеще будут. Но есть важный нюанс: на вершине лестницы зла стоит персонаж Валерия Гришко — архиерей, творящий свою волю руками непросыхающего градоначальника.

Проблема отношений церкви с властью подается в «Левиафане» остро, и о фильме высказались многие представители религии. Диапазон мнений широк. На «научном богословском портале» опубликована статья протоиерея, как бы отслужившего по Звягинцеву панихиду. Как по режиссеру, правда, но… человек-то жив. Заголовок впечатляет: «На смерть Звягинцева». Кто-то отнесся к «Левиафану» спокойно и вдумчиво, рассматривая его все-таки как произведение искусства, а не слепок с действительности. 

Но претензии и возмущения явно перевешивают, и в общем их вполне выразил самарский архимандрит Георгий Шестун, участвовавший в телевизионном споре с Валерием Гришко (главного режиссера Самарского театра драмы Петербург хорошо знает по спектаклям Театра имени Комиссаржевской). Дескать, фильм беспросветный, искажающий действительность, а потому, конечно, заказной. И отношения к Иову многострадальному он не имеет, хоть режиссер и указывает в лоб на сходство главного героя с библейским персонажем.

Алексей Серебряков и Елена Лядова, исполнители главных ролей, по праву заняли первые позиции в ряду лучших современных российских актеров.

А почему, если режиссер наметил сходство, оно должно быть выдержано на 100 процентов? И разве отступления от канона обязательно сопряжены с кощунством? В фильме «Мама Рома» Пазолини срифмовал главную героиню и ее сына — проститутку и вора — с Мадонной и Христом, но сделано это с великой любовью и состраданием к человеку. Главный герой «Левиафана», в отличие от Иова, не праведен, но по драматической энергии фильм с Книгой Иова таки совпадает: темой активности зла и пассивности высших сил (по Библии, Бог попустил сатане обрушить на праведника несчастья).

Звягинцев неоднократно стыкует два плана — «небесный» и бытовой. Архиерей пьет водку с мэром на фоне «Тайной вечери»; во время их следующей встречи камера наезжает на бронзовый бюст страдающего Христа; три иконки в автомобиле одного из персонажей — по соседству с тремя эротическими картинками. Вопрос в том, какой смысл извлекается из этого монтажа. По-моему, стык уродства с идеальной реальностью — скорее ради щемящей, а никак не кощунственной интонации. В мире «Левиафана» не то чтобы нет Бога. Он, может, и есть — но бездействует, молчит.

Звягинцев прямолинеен. Рассказывая социальную историю почти документально, он стремится к масштабному обобщению, к «шершавому языку плаката», а не к показу жизни со всеми ее нюансами и противоречиями. Не тонкость подтекста нужна ему, а грубость надтекста. Доводя свойства иных персонажей до гипертрофированности (когда уже по Гоголю — «свиные рыла вместо лиц»), Звягинцев как бы и не скрывает одномерности своих обобщений.

Но почему надо делать выводы о заказном характере фильма, заведомо исключив возможность того, что режиссером двигала боль художника? Можно считать так, можно иначе, но аргументировать вряд ли получится: непрозрачен предмет разговора. Но вопрос: а передвижники (вспомним «Сельский крестный ход на Пасхе» Перова или его же «Чаепитие в Мытищах») тоже работали на Запад? И Гоголь, показав в «Ревизоре» произвол в глубинке отечества, просвета надежды, кажется, не оставил — как и не вывел положительных персонажей. У Звягинцева ужас действительности доведен до той степени, что вроде бы реалистическая картина становится метафизическим абсурдом, и в этом плане «Левиафан» соприкасается с Гоголем.

Отношение церковного сообщества к «Левиафану» неоднозначно. И все же, когда я читал отзывы религиозных деятелей, то стало казаться, что я живу то ли в империи времен Победоносцева, то ли в советской империи годов 30-х. Так и видится перспектива возвратиться в эпоху, когда судьбу произведения искусства решал Святейший cинод. Правда, тогда религия должна будет посмотреть на искусство, оторвавшееся от духовной цензуры в XX веке, с новых позиций. Как быть, скажем, с театром (а тогда уж кино и телевидением) во время постов? (До революции, напомним, увеселения в постные периоды запрещались официально.) Если почитать, скажем, Всеволода Чаплина и проникнуться его представлением о том, каким быть искусству, будущее видится в красках соцреализма. Когда хорошие персонажи сталкиваются с персонажами еще более хорошими, жизнь не рисуется в трагичных тонах, а если и ставить трагедию, то непременно — оптимистическую.

Очевидно, что религию и искусство ожидает серьезный диалог и поиск компромисса. Кто спорит, церковь должна сеять в нас разумное, доброе, вечное. Но, как писал фельетонист Амфитеатров век назад, не хотелось бы видеть религию полицией нравов, а священника — участковым надзирателем по духовно-государственной части. Конечно, не хочется, чтобы художник оскорблял верующих. Но и запрет на это вряд ли должен отменять возможность критики. Где грань? Если бы знать.