Санитар русской литературы

Завтра исполняется 200 лет со дня рождения Виссариона Григорьевича Белинского, самого противоречивого и неразгаданного критика

Завтра исполняется 200 лет со дня рождения Виссариона Григорьевича Белинского, самого противоречивого и неразгаданного критика

Ну что мы, в самом деле, помним о Белинском? Что «Неистовый Виссарион». Что — чахоточный. Хвалил Достоевского за сочувствие к «бедным людям» и ругал Гоголя за мракобесную «переписку с друзьями». И еще то, пожалуй, что мы все по натуре не Пушкины, мы по натуре Белинские, следуя остроумному замечанию героя Стругацких Витьки Корнеева. Ну, может, не все, но мы-то, писаки и критики, — уж точно. Как Пушкин сделался архетипом поэта вообще, так Виссарион Белинский воплотил саму идею критика, бескомпромиссного, резкого, страстного, жестокого ко всем, как и к себе, — настоящего судии. 

Из Москвы в Петербург 

Но к зиме 1839 года, с которой мы начинаем разговор, не было того Виссариона Белинского — Цицерона XIX века, которого мы себе воображаем. Был молодой еще человек, разночинец, сын военного врача — при этом, впрочем, уже известный журналист, критик, работавший в московских журналах «Телескоп» и «Московский наблюдатель», заслуживший похвалу самого Пушкина. Но еще не такой кумир, как после, в Петербурге. 

В то время Белинский (как и большую часть своей жизни) пребывал в крайней нищете. «Телескоп» запретили, с «Московским наблюдателем» дело шло отвратительно. Росли долги. 

По просьбе Белинского его знакомый Иван Панаев, тоже литератор, «посватал» его Андрею Краевскому. Краевский, редактор и издатель, ловкий бизнесмен и «литературный антрепренер», как раз в это время собирал редакцию для своего нового приобретения — петербургского журнала «Отечественные записки».

Вот как это было, вспоминает Панаев:

«— Нет, — сказал Белинский, — мне во что бы то ни стало надобно вон из Москвы... <...> Что, как вы думаете, можно будет как-нибудь уломать жида Краевского? <...> вы между тем напишите ему, что я не прочь... разумеется, за хорошее вознаграждение; напишите, что у меня есть статья о «Менцеле» — и расхвалите ее, разумеется, как можно больше и что эту статью я предназначаю для его журнала... Она еще не написана,— ну, да это все равно. Сблизьте меня как-нибудь с ним, да обделайте это дело половчее... Не говорите ему о моей нищете; он, пользуясь этим, еще, пожалуй, прижмет меня».

Все так и вышло: Краевский решил, что ему нужен Белинский; Белинский бросил Москву, бросил философские кружки и отправился в Петербург — принимать критический отдел в «Отечественных записках». 

ЛИТЕЙНЫЙ, 36

«Влегать в хомут» Белинскому приходилось отправляться на Литейный, 36, на углу с улицей Некрасова (тогда — Бассейной). Здесь в то время располагалась редакция «Отечественных записок». Дом невысокий, голубовато-беленький. Никаких мемориальных досок не видно. Зато висят тематические надписи: «Корчма», «Сало» — в честь Гоголя, что ли? «Гастрономъ». Будто сохраняется еще неотслоившийся флер прошлого. Но нет, это, наоборот, наслоившаяся пошлость нынешнего времени. 

НЕВСКИЙ, 68

Сам Краевский жил в доме, который уж точно все видели: в доме купца Лопатина на Невском, 68. Который много позже назвали «Литературным домом». Тут обитал и помянутый нами выше Панаев. Сюда в ноябре 1842 года перебрался и сам Белинский: чтобы жить поближе к работе. Он последовательно занимал несколько квартир — точно известно, что он жил в квартирах № 55, 48, 47, 43. Кажется, ему здесь нравилось: Белинский задержался в доме Лопатина до 1846 года. Здесь он женился, здесь — написал статьи о Державине, Соллогубе, Тургеневе, Эжене Сю, обзоры литературы за 1842, 1843, 1844 и 1845 годы, цикл статей о Пушкине. Это был период, который считается «акме» Белинского, его расцветом. А времени жить оставалось не так уж много. 

Сюда, в дом Лопатина, под воздействием магнетизма Белинского начинает стягиваться цвет литературной элиты того времени, образовавший «кружок Белинского»: здесь бывали князь Одоевский, Соболевский, граф Соллогуб. Приезжали из Москвы Герцен с Огаревым. Тургенев, Гончаров приносили сюда свои рукописи и получали одобрение критика; Некрасова (после многих придирок) Белинский здесь назвал «истинным поэтом». Наконец, именно здесь прозвучало сакраментальное «новый Гоголь явился!». Это закричали Некрасов с Григоровичем, ворвавшись к Белинскому рано утром и, по всей видимости, размахивая, как флагом, рукописью «Бедных людей» Достоевского. 

— У вас Гоголи-то как грибы растут, — проворчал Белинский. Но рукопись взял, а после встретился с Достоевским и выразил ему свое крайнее одобрение. Он как бы послужил акушером, принял эти роды, дал появиться на свет новому автору — как бывало и во многих других случаях.  

Только дома, в котором родилась классика, уже нет: он отделен от нас двойной пеленой. В 1941-м, в войну, в дом Лопатина угодила фугасная бомба. Дом перестроили, дали ему несколько иной облик. А с января нынешнего, 2011 года он плотно закрыт лесами, и что происходит внутри этой куколки и какая оттуда выпорхнет бабочка — по совести никому не известно. В 2012-м, говорят, мы увидим здесь гостиницу. Изменится ли облик нашей нынешней литературы, если дом перестроят в каком-нибудь безобразном облике, со стеклянной мансардой и новодельным, необратимо переделанным фасадом, — тоже сказать сложно. Но лучше вряд ли станет.  

ГАЛЕРНАЯ, 25

Он приехал в столицу в декабре 1839 года — помните, мы обещали начать именно с этого момента. Поселился на Галерной улице, в доме № 25. 

Я иду мимо этого дома. Он весь какой-то обшарпанный, покрытый рыжими разводами. Глухие ворота во двор. Узкая Галерная улица, с высокими домами, «каменный коридор» — и только далеко в конце улицы блестит золотом Адмиралтейство. А представьте себе, как она выглядит в декабре. В общем, не стоит удивляться тому, что Белинский отсюда съехал в следующем же году. Впрочем, такая была его судьба — переезжать то туда, то сюда по доходным домам. Судьба разночинца. 

Каково ему было? Трудно. Он, правда, получил от Краевского денег на уплату долгов. Один из первых биографов Белинского, его младший коллега по «Запискам» Михаил Протопопов, так описывает отношения редактора и журналиста: «Белинский был наивен, как дитя, и Краевскому не составило никакого труда превратить его в <...> конягу, которому надо только приговаривать: «Но, но, каторжный!» да изредка подсыпать овсеца, чтобы он влег в хомут изо всех своих сил».  

«Литературе расейской — моя жизнь и моя кровь…»

Между тем здоровье Белинского, погруженного в постоянную журнальную работу, становилось все хуже: у него развивалась чахотка, шла горлом кровь.

Герцен описал Белинского в тот период: «Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль. Спор оканчивался очень часто кровью, которая у больного лилась из горла; бледный, задыхающийся, с глазами, остановленными на том, с кем говорил, он дрожащей рукой поднимал платок ко рту и останавливался, глубоко огорченный, уничтоженный своей физической слабостью».

Но этот санитар литературы, демиург классики еще имел достаточно сил, чтобы обрушиться на Гоголя, написавшего свои страшные «Избранные места из переписки с друзьями». Гоголь ведь был по-своему прав: он, быть может, сам того не желая, описал темную сторону России. Белинский просто назвал вещи своими именами. Интересно, что (браня Гоголя за взгляд из «прекрасного далека») и сам писал он это письмо из-за границы, из Зальцбрунна. 

Дело было, конечно, не в боязни Белинского за себя: чего бояться тяжелобольному человеку. Это был июль 1847-го. Жить Белинскому оставалось меньше года. В журнале он не работал с 1846-го. Он пытался лечиться, съездил еще в Париж — но потом вернулся в Петербург. От сырой погоды ему становилось хуже. По свидетельству жены, последние 3 — 4 месяца Белинский не мог сам писать, он диктовал письма, лежа на кушетке. 

26 мая 1848 года Белинский умер. 

По словам историка Тимофея Грановского, Белинский умер «вовремя», потому что вскоре в руки жандармов попало его письмо к Гоголю, распространенное в списках, за одно чтение которого Достоевский и петрашевцы были приговорены к смертной казни. В 1849 году управляющий III отделением канцелярии его величества Дубельт «яростно сожалел» о смерти Белинского: «Мы бы его сгноили в крепости».

Белинского похоронили на Волковском кладбище, на «Литераторских мостках». Впрочем, тогда это еще не были мостки «Литераторские»: «Немецкие», «Цыганские» и всякие другие. В 1861 году рядом с Белинским погребли Н. А. Добролюбова, а затем постепенно вблизи этих могил стали хоронить других литераторов. 

А что добавить в завершение? Пусть скажет о себе сам Виссарион Григорьевич. 

«Мы живем в страшное время, — писал он еще в 1839 году, — судьба налагает на нас схиму, мы должны страдать, чтобы нашим внукам легче было жить… Нет ружья, — бери лопату, да счищай с «расейской» публики (грязь). Умру на журнале, и в гроб велю положить под голову книжку «Отечественных записок». Я — литератор; говорю это с болезненным и вместе радостным и горьким убеждением. Литературе расейской — моя жизнь и моя кровь… Я привязался к литературе, отдал ей всего себя, то есть сделал ее главным интересом своей жизни...»