Счастливое плавание

По гранитным ступеням мы спустились к воде. Никита, кинув якорь — кошку на тросу, зацепил катер за боковой поручень, подтащил к берегу, мы прыгнули на борт

— Ну — как пойдем?! — спросил Никита.

— Как скажешь! — скромно сказал я.

Пока пошли задумчиво, на малом ходу. Над нами нависла глухая стена колоннады Казанского собора. Мы уходили под мост. Кто идет по широкому Невскому, не думает про трубу под ним, через которую мы хотим пробиться по каналу Грибоедова дальше, к Спасу-на-Крови. В трубе было гулко, страшно, темно. Застряли! И задний ход не берет. Ни туда ни обратно! Неужто отпуск тут проведем, в этой темной трубе под блистательным Невским? Кошмар! Стали, упираясь веслами в дно, толкаться назад. Фу! Выбрались! Тревожное начало. Но запах ила, который мы вытащили из-под моста, пьянил нас. Всю зиму о нем мечтали!

— Туда поплывем! — Никита указал на золотых грифонов на Банковском мосту. Славу богу — у нас в любую сторону можно плыть — и все равно приплывешь в Неву. Прошли (стук мотора тут громче) под деревянным настилом моста. Гордым караваном плыли вытаявшие изо льда бутылки, иногда стукаясь, словно приветствуя друг друга после долгой разлуки. Некоторым не повезло — стояли в сонных заводях, в гранитных углах, в сморщенной бурой пенке. Одна бутылка попала в переплет: из-за застрявшей ветки образовался водоворот, бутылку засасывало, потом она ошалело выпрыгивала, сияя чистотой, и ее снова засасывало по кругу. Пусть! Спасать ее мы не стали: буйство природы нам по душе! Последняя призрачная льдина вдруг отпаялась от шершавой стенки и встала поперек. Наш ледокол раздавил ее с легким хрустом. Все же мы выплыли и плывем — как бы жизнь ни вязала нас! Никита, сияя, стоял за штурвалом, кудри его трепал ветерок.

Мы вплывали в мещанскую, ремесленную часть города. Трехэтажные пыльные домики с кургузыми колоннами, трогательные и жалкие в их наивных попытках походить на дворцы. Облезлое вычурное барокко на углу забитой грузовиками Гороховой. Каменный мост с тяжелой сводчатой аркой.

Ограда канала, состоящая из сцепленных чугунных «нулей», по широкому полукругу уходит влево, даря нашему плаванию какую-то особую лихость! На ступеньках сидела прелестная студентка, ветерок шелестел страницами учебника. Помахала нам пальчиками, а мы — ей. Дальше — больше неба, простора. Обрывается коридор домов, старая усадьба отступает от берега вглубь, за решетку, выставив вперед лишь два маленьких флигеля. Окна, заколоченные фанерой.

У Демидова моста — простор поперечного Демидова переулка, соревнуются по диагонали мещанская роскошь на углу с роскошью сталинской, послевоенной. У мещанской — завитушек побольше. На третьем углу — доходный дом-утюг, «собирающий доход» с острого угла между каналом и переулком.

За мостом все как-то переменилось, на гранитных ступенчатых спусках к воде сидели уже не милые студентки, а обтрепанные бомжи. И вообще — жизнь пошла суровая: в трюме вдруг гулко застучало, разнося корпус изнутри, катер крупно затрясся. Никита нырнул в трюм, вскоре его взъерошенная голова показалась из люка.

— Ну все! Пошел за подшипником!

— Ну иди, — сказал я.

Мы привязались к кольцу в стене, Никитушка вылез. Сняв кроссовки, я улегся на носу. Наступила тишина. Что может быть лучше, чем развалиться вот так в центре города? Попробуй так развалиться на берегу! А тут... Красота! Тонкая полоска радужной бензиновой воды между катером и берегом дарит ощущение отдельности, свободы… Все невзгоды там, а я — здесь! Я сладко зажмурился. По красному фону под веками прокатилась какая-то темная волна. Открывать глаза? Или так догадаюсь?.. Усек! Это чайка пролетела на фоне солнца! Ну, голова! Могу даже не открывать глаз — и так все вижу.

Дом суворова

Никита на рассвете пришел! Катер — отличное алиби! Но подшипник честно держал в руке. Катер и воду засыпало пухом — плыли тихо, как в снегу. Что за прелести тут! Сенной мост, Кокушкин, Вознесенский, Подьяческий, Львиный. Канал делает очередной свой изгиб. Выступ берега в тополях, целая лужайка, огражденная чугунной оградой от воды. За тополями — маленький домик, бывший ампир, а теперь — развалюха. На берегу стоят столики, стулья. По случаю первого тепла все коммуналки повылезали сюда. Улучшили свои жилищные условия! В майках, домашних тапочках. Прихлебывают чай. Совсем тут домашний канал! Тихая Коломна.

Дотрюхали до Садовой. Трамваи дребезжат. Переулки тут неказистые. Дровяной. Щепяной. Приземистый рынок Никольский.

— Помнишь, — Никита блеснул слезой, — здесь керосиновая лавка была!

Львиный мост

Как не помнить! Помню все: жестяное корявое корыто, вделанное в прилавок, тяжело колышущийся желтоватый керосин, свисающие с поручня три жестяные «уточки» — ковши. Большой (мятый весь), тускло мерцающий — литровый, средний — поллитровый и маленький — четвертинка. Зачерпывали, гулко опрокидывали в бидон. Запах свежел, усиливался. Сладко кружилась голова. Сколько мы жили так!

— Стоп! — прохрипел Никита. Мы причалили. Прошли по пуховому ковру (в пуху желтели мелкие семечки), прошли под низкой аркой в сырой, просевший к середине двор, через еще более низкую арку в совсем крохотный второй двор с облупленным флигелем и занимающей весь его фасад широкой каретной дверью. В глухом углу двора, где никогда не бывало солнце, сохранился серый тощий сугроб: середина вытаяла, и теперь он напоминал крыло.

— Вот... — озираясь, произнес Никита взволнованно. — Тут такая шпана жила! Все в зоне нынче. Я один уцелел. Ну — благодаря маме, конечно…— он утер глаз. — Ну — вперед!

Никита врубил двигатель. Нас покачало на «свальном» течении — канал Грибоедова пересекался тут поперечным Крюковым каналом. Никита, помедлив, влево по Крюкову свернул... К Фонтанке? Правильно: там самые знатные дворцы!

Церковь Симеона и Анны

Тесно, гулко тут, в Крюковом канале... Скромный домик Суворова-Рымникского. Выплыли на Фонтанку. Простор! Закачало. Красовался сфинксами Египетский мост. Проплыл домик Державина… И — под Обуховский мост, пропускающий по себе грохочущий Московский проспект. Мелькнула вдали Сенная площадь... Убогий Горсткин мост, упирающийся в дом номер сто — заводик с запыленными стеклами.

Семеновский мост пропускает через себя шумную Гороховую, ведущую на Семеновский плац, где Достоевскому завязывали глаза, грозя казнью... Позади!

Пешеходный Лештуков мост — в створе Лештукова переулка.

По Фонтанке уже с натугою шли, против течения. С берегов нависали высокие дома. Грело ощутимо уже: многие окна распахнуты, из них торчат, сушатся матрасы, как языки. На одном, высоко-высоко, лежал человек и смотрел на нас. Интересно ему, наверно, видеть с высоты наш катерок, прущий против мощного течения... За Чернышевым мостом с башенками пошел дворянский Петербург — изящный домик Голицыных, дальше, на углу Невского, пышный дом Белосельских-Белозерских, напротив — Аничков дворец, отданный ныне детям: ходил туда в шахматный кружок! Помню, как восхитил роскошный светлый зал — особенно после нашей коммуналки.

С Аничкова моста, меж укротителями коней, на нас глазели прохожие. Проплыли под средней аркой, под гулкими сводами... И вот: слева — роскошь Шуваловых, справа, за чугунной оградой, — Шереметевых! Разбегаются глаза! Богаче «матушки Екатерины» Шереметев, говорят, был!

У Симеоновского моста — острая, барочная еще, церковь Симеона и Анны, построенная при Петре. С воды как-то все по-новому волновало. За мостом — круглый цирк Чинизелли. За ним — мрачный Михайловский замок. Напротив, за рекой, — домик декабриста Тургенева, откуда Пушкин глядел на «пустынный памятник тирана, забвенью брошенный дворец». Перед дворцом изогнулся красивый зелено-золотой Второй Инженерный мост, без воды под ним. Тут раньше проходил ров, который должен был защитить императора Павла. Но не защитил. После его засыпали... ров, я имею в виду.

Нас замотало у развилки Мойка — Фонтанка. Шумные уточки окружили нас. Ну —куда? Дальше по Фонтанке — в Неву! Ну и ветер тут! Волна, просвеченная солнцем, вдарила в грудь Никиты за штурвалом, промочила его насквозь и выскочила за плечами его золотыми крыльями, как у ангела на шпиле. Плывем!