«Сейчас это, наверное, назовут медитацией»

Корреспондент «ВП» насладился мартовской охотой на корюшку

Последние недели марта, когда с Невы срывает последние льдины и солнце, отражаясь от ряби на поверхности воды, не просто слепит глаза, а греет затылок, всегда были особенными. Ведь именно в это время в невероятном количестве на гранит ее набережных выходят удивительные люди — рыбаки.

Мое раннее детство прошло на Октябрьской набережной, у Володарского моста. Помню, как мы с дедом долго прогуливались по отрезку между мостом и красными корпусами Володарской бумажной фабрики, напротив которой людей с удочками собиралось множество. В выходные они приходили рано утром, потом исчезали на обед и возвращались под вечер, чтобы вновь разложить складные стулья и закинуть нехитрые снасти в мутную невскую воду. Дед знал многих из них, почти все были с Володарки, где он был главным электриком. Они долго о чем-то говорили, пока я кидал камешки в воду или разглядывал бьющую хвостами и пахнущую огурцом плотно утрамбованную в ведерки корюшку.

С тех пор многое изменилось. Но задумчивость прищуренного взгляда рыбаков, устремленная на сверкающую поверхность воды, не изменилась.

— Помню, я с отцом сюда приходил, а он рыбачил здесь еще до войны, — улыбается Андрей Владимирович. — Тогда многое было проще, просто сладкий чай в термосе со стеклянной колбой. Отец столько их набил, что мать даже устала на него ругаться. У нас всегда был запас этих термосов. Когда я стал взрослее, то перестал понимать, почему отец сюда приходит — течение сильное, рыба это место со свистом пролетает, но потом понял: здесь просторно, вольно. И только отпускаешь логичность мыслей, как р-р-раз! — и клюет.

Я ежусь на ветру в своей кожанке, с завистью поглядывая на высоко поднятый воротник из цигейки, закрывающий почти все лицо Андрея Владимировича. Тот отточенным жестом протягивает мне пластиковую бутылку:

— Коньячку?

Я мотаю головой, кивая в сторону дороги, — мол, за рулем.

— Мы с папой часто здесь сидели, молчали, он пил самодельный коньяк, я — горячий чай, и иногда он даже что-то рассказывал про блокаду, которую он встретил мальчишкой. Про мерзлую картошку рассказывал. Немного, но достаточно, чтобы понять, почему он немногословен. Но вот рыбачить он всегда умудрялся. Сейчас это наверно назовут медитацией, позволяющей отрешиться от всего, что взрывалось, горело, жужжало и убивало людей вокруг. Сейчас мир вообще другой, но вот это место, у Володарки, — оно родное, свое. Здесь я смотрю на знакомый абрис набережной, изгиб реки, и все исчезает, и рядом снова отец сопит в прокуренные усы, возясь с запутанной леской.

Владимирович замолкает, прикуривая папиросу. Потом внезапно усмехается:

— Вообще-то я не курю. Но здесь не хватает запаха этого дрянного табака, которым пропах ватник отца. Есть запах воды, в которой больше мазута и какашек, чем всего остального, пыли с дороги, рыба воняет огурцом, а вот запаха табака не хватает.

Владимирович, глотнув из бутылки, уткнувшись в воротник, вновь замолкает, попыхивая невероятно вонючей папиросой.

Почти все любители рыбной ловли в Петербурге — рыбаки со стажем.

Кировск. Здесь Нева другая — ее не душит гранит, она несется, свободная. Дядя Сергей — этот мой собеседник так и просил его называть: дядей, сидит на перевернутом деревянном ящике, сложив руки на груди. Его удочки запакованы в чехлы, в ведре — всего пара рыбешек, вяло подергивающих плавниками.

— Река вообще не та уже, — кривит он рот в усмешке, потирая подбородок, заросший седой щетиной. — Знаешь, всегда грязно было, но сейчас — из рук вон. Я вот даже на Канонерку ездил, а там до залива -- рукой подать, вот он! Но, черт возьми, даже там рыба воняет, будто из ж… вытащили. А все потому, что никакого контроля за частными предприятиями. Сливают все подряд, таксу только башляют, на этом весь контроль и кончается. Пофиг всем и на всех. Раньше везде был порядок какой-то, а сейчас — грязь везде. Мне папка говорил, что вариант один: пока лед стоит, можно брать самую чистую рыбу. И вот мы, пацанами, угоняли его «Запорожец», просто открывали его ложкой и выезжали прямо на лед. Там в днище такой лючок есть, его открываешь — прямо оттуда буришь лунку, вешаешь лампочку и забрасываешь леску. Блесны? Ха, свинец из аккумуляторных батарей с завода, расплавленный на костре в алюминиевой ложке, приманка — черный мякиш, крючок — вообще гвоздь. В баке 76-й бензин, слитый на заводе, а в кармане — стыренная у папки махорка. А сейчас даже лед не тот! Провалиться — запросто, погода гадкая, зима — не зима, откуда льду встать! Совсем отмороженные кладут доски и на них сидят, да и думают только, когда вниз ухнут. И штраф-то ввели, но что-то толку: ноль — все равно сидят, удят, да только у всех, один смысл — беленькой попить. А тогда, в «ушастом», несколько часов — и два ведра пятилитровых, вот что я тебе скажу. А когда тебе 17, то это добыча серьезная, можно много на что выменять. Меняешь рыбу на водку, водку на деньги — вот и все, так у меня первый мотоцикл появился. А сейчас рыбы, по сравнению с 1960-ми, считай, вообще нет. Да и есть ее не хочется. Хотя сейчас — не время, конечно. Нужно, чтобы погода установилась, хоть пару неделек одна и та же постояла, а то рыбка мотается туда-сюда, то вверх, то вниз, и не идет на разговор. Не знаю, на что люди на набережных рассчитывают: там совсем грязно, течением несет ее быстро, да и какая радость к реке приходить, когда за спиной машины «вжих-вжих» и мазут один?