Семен СПИВАК: Я фонарем освещаю окружающую действительность

Почему публика обожает Молодежный театр

В начале августа баловень судьбы Молодежный театр на Фонтанке открыл 33-й, как гласит сайт театра, «магический и сказочный», согласно порядковому номеру, сезон.
Откуда такие мистические веяния в одном из самых жизнерадостных петербургских храмов искусства, помогла понять беседа с его художественным руководителем.

Фото: Максима КОСТИНА

Средство выживания души
— Семен Яковлевич, когда в 90-е пустовали залы петербургских театров, у вас не было ощущения, что зритель никогда не вернется в театр?
— У нас всегда почему-то волшебным образом был зритель. Я лишь сожалел о том (а в те годы особенно), что в других театрах зал был не полон. С точки зрения жизни человек всегда решает проблемы выживания, но, увы, не все понимают, что выживание должно происходить не только на уровне тела, но и на уровне души.

— И театр — одно из средств выживания души?
— Конечно. Есть религиозное средство выживания души — это храм, наставник. А есть светская форма выживания души — ведь не все идут в храм и не все понимают, что там нужно делать. А в театр идет больше людей — наблюдать, «есть» эту пищу, эту энергию…

— И вы это поняли уже в начале своего театрального пути?
— Нет, конечно. Знаете, все режиссеры мечтают «иметь свое место», быть главными режиссерами. Ужасно ставить перед собой осуществимые мечты: когда они сбываются, начинается внутренний кризис. Когда я поставил первый удачный спектакль «Мещанин во дворянстве», в моей жизни произошел кризис: мне показалось, что все цели достигнуты. И вдруг в один из темных душевно-осенних ноябрьских дней произошло чудо — я пообщался с Христом и был уверен, что умираю, потому что видел его как вас... Я спросил: «Ты за мной?» И услышал ответ: «Нет, я просто пришел на тебя посмотреть». Только года через два или три я понял: он приходил, чтобы показать мне: жизнь исполнением мечты не заканчивается. Ведь я уперся в искусственную преграду — достиг цели. Вот тогда я понял, что должен в своем творчестве освещать окружающую действительность словно неким фонарем.

Отчего можно напиться трезвеннику
— Кажется, вы из тех, кто считает, что все глупости на свете делаются с серьезным выражением лица…
— Я не всегда был таким, но еще в студенчестве в журнале «Театр» прочитал статью с названием «Эвристическая роль юмора» (от слова «эврика»), где юмору придавали значение инструмента открытия. У нас очень много серьезных людей, которые плохо переносят, когда кто-то смеется. Мне кажется, что человек, выходящий из театра с желанием радостно смотреть на мир, на людей, это гораздо лучше «убитого», еле отползающего зрителя. А у нас есть мнение, согласно которому почему-то считается, что театр просто обязан разить наповал. Я вот, хоть и не пью, помню, как однажды, выйдя с такого спектакля, просто страшно напился… Почему интеллигентным и тонким считается тот, кто искусством старается убить душу человека, его желание жить?

— Насколько вы выкладываетесь в своих спектаклях?
— Например, на выпуске «Грозы» я выложился до того, что после выпуска спектакля ходить не мог, — все отдал. Но потом энергия нарастает, и я верю, что за мной следит некая высшая сила, с которой я некогда разговаривал — то ли во сне, то ли наяву.

— Вам не страшно обнажать душу в творчестве?
— Это очень трудно, это очень страшно, но в наше время только откровенностью можно и нужно открыть человека, открыть вот это место (показывает на сердце) зрителю. Жить у нас очень опасно и в духовном и в физическом смысле. Незаметно мы закрываемся от этой внешней опасности, а принимая это идиотское решение — закрыться от внешних событий, — мы начинаем закрываться и от проблем родных, и от несчастий или болезни друга. Нельзя же закрыть сердце и душу избирательно — только от плохого, получается, что закрывается оно и для хорошего. Как режиссер и как психолог я понимаю, что это и есть духовная смерть.

— А если пойти в театр, будет легче?
— Если спектакль живой, то по принципу диффузии (проникновения, смешения) положительная его энергия смешается с энергией зрителя, проникнет в него. А потом дочь, жена, сотрудник, соседка рассказывают: «ТАМ становится легче», — и люди идут к нам.

И реклама нам не нужна…
— То есть в ваш театр приходят по зову «сарафанного радио»?
— Я так думаю, ведь не звучать же нам по центральным телеканалам: «Приходите, приходите к нам!» Вот теперь есть и второй зал на 400 мест (в общей сложности у нас 800 с лишним мест) — он тоже не пустует. Надо, чтобы было кому довериться в сегодняшнем мире. Мне кажется, что нам зритель доверяет.

— Есть ли определенный возраст у вашей публики?
— В настоящем театре возрастного ценза не бывает, не бывает театра «с адресом». По отчетам ЮНЕСКО, сейчас молодым человеком считается человек до 44 лет, а возраст нашего зрителя колеблется от 19 до бесконечности. Лучший зритель — конечно же, студенты. Они искренни, не обременены ни семьей, ни косностью, у них колоссальная жажда познания и впитывания всего, что они видят и слышат. Их присутствие с началом учебного года отражается на энергетике нашего зала.

— Как долго у вас держится чувство удовлетворенности от сделанной работы, выпущенной премьеры?
— О! Я бываю неудовлетворен своей работой лет по пятнадцать после премьеры… Когда меня обозвали перфекционистом, я сначала переживал, а потом подумал: «Разве плохо все время работать над спектаклем, совершенствовать его?» Вот Булгаков же писал 27 лет «Мастера и Маргариту», значит, его что-то тоже не удовлетворяло…

— А стыдно за свое творчество когда-нибудь было?
— Много раз. Вот у меня никогда не получается премьера, но в мемуарах секретаря Мейерхольда нашел фразу, что «у Мейерхольда никогда не происходила премьера». Причина — в очень высоких задачах, которые Мейерхольд ставил перед артистами… Меня этим тоже всегда укоряли, я болел, мучился, но после этой фразы меня «отпустило».

— Вы считаете, что ставить высокую планку — более результативно?
— Если я поставлю артисту задачу, которую он может выполнить, то артист просто должен уйти от меня. И если себе ставить выполнимые задачи, то лучше сразу уходить из театра. Чем профессионал отличается от художника? Тем, что профессионал ставит перед собой задачи, которые очень хорошо может выполнить, а художник ставит перед собой задачи, которые выполнить невозможно, быть может, никогда. Афоризм мой (улыбается).

Дружба народов по йоге
— Чувствуете ли вы обратное влияние — на себя — созданных вами спектаклей?
— Это волшебная вещь: ты воздействуешь на произведение и на артистов, а они воздействуют на тебя, меняют тебя. Но это и опасная вещь — я становлюсь другим, и порой трудно сказать, в лучшую или худшую сторону меняешься. Так, восемь лет назад я понял, что мне необходимо чем-то заполнять жизнь после спектаклей, по вечерам. Так в нее вошел Учитель, появилась йога, и я стал по 30 минут каждую ночь отводить ей. Жизнь мистична. «Испанская история» нашего театра непостижимо связана и с занятиями йогой… Моя знакомая Алена Стурова как-то сказала мне: «Я подарю тебе моих друзей». Так я познакомился с Ириной Куберской и ее мужем Эдуардо («Трибунэ», который приедет к нам на гастроли в конце сентября, — это их театр). Однажды Ирина мне сказала, что Эдуардо, который еще в детстве получил знание в Тибете, хочет поговорить со мной. Он сказал, что мне надо идти во внутреннем развитии дальше, что почувствовал это по энергии моих спектаклей, и Эдуардо стал моим Учителем. Теперь у нас в театре пять человек приобщились к йоге благодаря Эдуардо…

— В июле вас наградили орденом Дружбы. Как вы относитесь к правительственным наградам?
— Никак. Но на артистов, как на людей с огромным воображением, это произвело колоссальное впечатление: «Президент наградил!»

— А за что вам дали этот орден, как вы считаете?
— Мне кажется, что как раз за то, что я фонарем продолжаю освещать окружающую действительность. За то, что каждый вечер на наш маяк собираются люди…