Светлана Кармалита: Я обрадовалась, когда присоединили Крым

Мы позвонили Светлане Игоревне накануне 9 марта, чтобы поздравить с днем рождения и задать буквально пару вопросов. Но разговор незаметно для нас самих вырос в достаточно подробное интервью

«Чтобы я чего-то не увидела — такого быть не может»

— Светлана Игоревна, вы как-то будете отмечать день рождения? Может быть, на «Ленфильме» будет творческий вечер?
— Знаете, не думаю, что буду отмечать. Я от всего этого категорически отказывалась. Последние два года я дни рождения — как и другие праздники — не отмечаю. Мне надо еще привыкнуть к своему новому состоянию. Вот тогда, может быть…

Что же касается «Ленфильма» — то просто так дело все равно не обойдется. Я знаю, что никто про меня не забыл. Что-то устроят — какой-то сюрприз.

— Вы как главный редактор «Ленфильма» сейчас занимаетесь сценариями...
— Да, причем учителя у меня были первоклассные — Леша работал в «Первом творческом объединении», где главным редактором была Фрижетта Гургеновна Гукасян. И когда полтора года назад я стала главным редактором, она меня наставляла.

Задача, которая стоит передо мной и Нелли Арджаковой, многолетним и совершенно замечательным редактором «Ленфильма», — в прочтении огромного количества страниц текста.

И еще в том, чтобы вокруг «Ленфильма» собрались хорошие авторы. И те, кого мы знаем много лет, и молодые дебютанты.

Предположим, даже если их сценарии сейчас чем-то не подходят, нет денег на производство кино — тем не менее этих авторов надо любить, холить, лелеять, разговаривать, пытаться их поддерживать. И создавать особое пространство вокруг «Ленфильма». Это поможет в будущем.

Существуют очень серьезные проекты, реализация которых абсолютно возможна. Кроме того, есть еще проекты художественные и документальные, существующие вне «Ленфильма», но с ним тесно связанные: в Дагестане, в Ингушетии, в Тыве. И это тоже является частью моей работы.

— Там, в республиках, появляются какие-то свои самобытные течения, киношколы?
— Нет, речь совершенно не об этнографии, не о каком-то национальном особом кино. Там просто делают высокохудожественные фильмы, большие произведения.

— Скажите, а здешние сценарии не разочаровывают? Многие кинематографисты жалуются, что хороших сценаристов мало…
— У каждого продюсера существует своя причина так говорить. Часто она касается самоцензуры.

А вот у нас на «Ленфильме» Саша Петров — полярник, не кинематографист — снял полнометражную игровую картину, к Северу никакого отношения не имеющую. Ею мы тоже пытаемся заниматься.

Кроме того, как только стало известно, что отечественное начальство начало интересоваться историей, обрушилось огромное количество заявок и законченных сценариев. В постановке они очень дорогие. Мы их обсуждаем, и они пока лежат — но вдруг у государства появятся немереные деньги на кино? Или частные лица начнут спонсировать? В кризис этого трудно ожидать, но мы все-таки должны быть готовы.

Поэтому я не могу сказать, что хороших сценариев мало. У нас существует так называемый портфель, в котором хранятся эти перспективные сценарии. Пишут вообще очень много — и надо читать, отбирать хорошие...

— Вы видели последние российские премьеры? Какое у вас ощущение? Как вообще меняется русское кино?
— Я мало слежу за тем, что сейчас снимают. В последнее время я занималась телевизионными проектами. Знаю, что делает среднее поколение, сверстники сына. Что же касается поколения молодого — тут я представляю себе ситуацию хуже. Полагаюсь на мнения советчиков.

— А вместе с сыном вы не думали поработать?
— Нет, конечно же. Леша — абсолютно самостоятельный художник. Он сам пишет сценарии не только не хуже — но, думаю, и лучше, чем мы писали.

Он может дать мне прочитать вариант сценария, показать смонтированный материал. Но, естественно, это не сотрудничество, это носит совершенно иной характер — семейный. Наша семья просто всегда была и остается очень тесной — вот на этом уровне. А я не редактирую ничего, не пишу… Тем более что я вообще перестала писать — после того как Алексея Юрьевича не стало.

— Извините, совсем уже не «деньрожденный» вопрос. Недавно на «Ленфильме» были проверки МВД. Как сейчас там обстановка? Нет тревоги по этому поводу?
— Должна вам сказать, что это полный и абсолютный бред. Да, была проверка. Утром, внезапная. Но это полное безумие. Нечего проверять. Существуют кредитные деньги, которые государство дало на восстановление студии. Они идут через госструктуры. А там проверка жесточайшая. Мы и хотели, чтобы деньги проверялись совершенно посторонними людьми. Нам всегда казалось, что это правильно.

Что же касается происходящего на студии — я каждый день на работе. Я знаю всех. И все знают меня. Чтобы я чего-то не увидела — такого быть не может.

Тем более что на студии тогда делалось всего два дебюта: «Самый рыжий лис» Саши Стреляной и «Трек» Ильи Северова. С обеими группами у меня достаточно тесные отношения. И огромный опыт работы на студии в больших группах. Что-то пропустить — это невозможно.

Поэтому на той проверке мы все были спокойны. То есть искать, может быть, и нужно — но сейчас на «Ленфильме» не найти не то что воровства, а даже предосудительного чего-нибудь. Мы были в этом абсолютно убеждены. Тем более что мы предполагали, по какой причине произошла проверка.

— Насколько я знаю, МВД был дан анонимный сигнал о том, что происходит нецелевое использование средств…
— Да, именно так. Сигнал, может быть, для них анонимный. А для нас — не анонимный. Такие сигналы поступали не однажды и не дважды. Грубо говоря, это интригуют против нас. Ну что же, интриги есть не только в кинематографе.

Сам факт искусства доводил начальство до бешенства

— Год назад была премьера «Трудно быть богом». Вы сказали в одном из разговоров, что все фильмы Алексея Юрьевича сперва непонятны, потом становятся яснее. Как по-вашему — сейчас уже эта картина стала понятнее?
— Вы знаете, нет. Еще в самой первой картине, на которой я была, «Проверка на дорогах», Леша никак не мог смонтировать сцену на двоих. Ну, казалось бы, чего проще? Когда Ролан Быков говорит — камера показывает его. Отвечает Владик Заманский — показывает его.

Я тогда только-только пришла в кино. Писала диссертацию о театре. Мне было непонятно: в чем проблема?

Пока Леша не начал монтировать совершенно по-другому. В кадре был не тот, кто говорит, — а тот, кто слушает. Таким образом, за экраном голос говорил текст. Зритель получал полное представление, что происходит. Но добавлялось эмоциональное восприятие другого собеседника. И монтаж становился значительно более объемным и интересным.

И практически в каждой картине происходило нарастание вот этих изменений. Сам этот киноязык был непривычен. И в нем углядели что-то другое. Как говорил Ролан Быков, «сам факт искусства доводил тогдашнее начальство до бешенства».

Что касается «Трудно быть богом» — здесь Леша нарушил основной закон кинематографа.

Мы все в школе учили, что каждое художественное произведение состоит из завязки, кульминации и развязки. В «Трудно быть богом» завязка длится полтора часа. Это невыразимо долго.

Диктовалось это следующими обстоятельствами. Во-первых, Леша, как всегда, создавал мир вокруг героев. А на этот раз весь мир — Арканар — надо было придумывать заново, создавать вручную.

Во-вторых, по роду деятельности Руматы, нашего героя, по его характеру — ему очень долго вообще нечего было делать. Так было в повести у Стругацких. В конце концов он понимает, что как историк ошибся — проглядел приход черного ордена. Но до этого двадцать лет он живет на этой планете. Она стала его домом. И он вжился — живет себе и живет.

И если зритель, смотря первую половину фильма, начинает тоже вживаться в эту жизнь, каким-то образом в ней присутствовать — то он смотрит картину уже до конца.

Если же ему тяжело следить за огромным количеством людей, за непонятно чьими репликами, неприятно само изображение — ему делается неинтересно. И все абсолютно имеют на это право. Значит, не получилось, сопричастность не произошла.

Но таких меньшинство. Из зала мало кто выходит. Сейчас картина идет на Западе, у нее повсюду очень хороший прокат, люди с интересом обсуждают ее.

— А вам не кажется, что происходит какая-то историческая рифмовка — между теми ужасными вещами, которые мы там видим, и нашей трагической реальностью? Особенно хочется вас про это спросить, потому что Киев — ваш родной город, а в Крыму вы познакомились с Алексеем Юрьевичем…
— Нет, ну почему же. Украинские события наложили отпечаток на всю нашу жизнь. Я хочу вам сказать, что когда все это началось в Киеве — мы как-то вечером созвонились с Юрой Шевчуком. И вдруг поняли, что живем одинаково. Мы ночью вскакиваем — я, Юра, Катя Шевчук — и включаем телевизор, чтобы узнать, что же там происходит. И одновременно смотреть на это невозможно.

Мы профессионалы. Я вижу хронику, которую показывают и у нас, и у них. И там, и там я вижу профессиональную липу и подтасовки.

Но это совершенно не значит, что беда огромного количества людей от этого стала меньше.

Поэтому мы ужасаемся и надеемся, что все закончится в этой части Украины. Но что вообще на Украине все долго не завершится — тоже боимся.

С моей точки зрения — это огромная трагедия Украины. И я думаю, что государство будет это очень долго разгребать.

Долгое время я не подписывала письма ни справа, ни слева — ни полосатых, ни клетчатых, ни серых, ни черных — никаких. Все дело в том, что у интеллигенции — а в нашей семье это очень уважаемое слово — всегда было нежелание, чтоб заподозрили в какой-либо любви к власти. Интеллигенция и власть — это вещи с противоположными знаками. Так, в принципе, жила и наша семья. Всегда с подозрением относились к тому, что происходит в стране. Всегда помнили о тридцать седьмом годе. Всегда понимали, что это может обернуться чудовищным кошмаром. Мы все знали, что такое ура-патриотизм.

Так что я долго молчала. Но когда я выступала сейчас в парижской Синематеке — я подумала: да черт побери, в конце концов! Почему я должна молчать, хорошо зная трагическую историю Украины, ее оккупации, присоединения западных областей?

Да, я обрадовалась, когда присоединили Крым.

Что совершенно не значит, будто я не понимаю тех моих близких, которые считают это аннексией. Потому что это — друзья, замечательные режиссеры. Один Рома Балаян чего стоит! Кира Муратова… Как можно подумать, что они прогнулись перед украинской властью? Я не могу их в этом заподозрить.

Как и те друзья, которые подписали большое письмо, приветствующее присоединение Крыма. Я не могу и их заподозрить в любви к власти.

— А если коснуться не Украины, а России? Факт присоединения Крыма подавался у нас как раз с этим ура-патриотизмом...
— Нет. Очень большое количество моих друзей, точно так же, как я, молчали — из-за того, чтобы не оказаться у ног власти, чтоб, не дай бог, про это не подумали.

Но были рады. И Крым не считали украинской территорией.

Вы понимаете, если бы не было великой истории Севастополя, если бы не было трагической истории Керчи — то к этому бы привыкли, Крым — Украина, ну и ладно. Но за Крымом всегда стоит огромная история России. И это сохраняется в головах. Одна только история исхода в 1920-м флота из Севастополя, с которым ушли 156 тысяч человек… Весь город уходил — с детьми, с матерями, со скарбом.

Мы забыли про татарский Крым, мало что о нем знали. Но российский-то Крым мы все знали.

Поэтому в своей большой части у тех, кто приветствовал присоединение Крыма, это был не ура-патриотизм. Это было какое-то внутреннее чувство.

«Будем жить, как при Алеше»

— Сейчас в России некоторое истерическое, взвинченное настроение. Взять хотя бы эту историю с «Тангейзером» и православной церковью...
— Думают, что православие должно сплотить огромную страну. А чего же оно не сплотило страну в 1917-м? Чего ж поснимали с себя кресты? Сейчас пошло в обратную сторону: кресты надевают.

Я крещеная, православная. Но какое право церковь имеет вмешиваться в искусство? Я этого понять не могу. Если она продолжит это — ничего, кроме вреда, стране это не принесет. Наверное, предстоят некоторые испытания. Не для нас — не для Москвы или Питера. Не для городов-миллионников. Но Россия ведь огромная. И огромное количество людей может попасть из-за этого в беду.

— Расскажите, а что за ситуация с премией «Золотой орел», с вашим отказом от участия «Трудно быть богом» в конкурсе? Это принципиальная позиция?
— Вы знаете, нет. Она была принципиальной очень много лет назад. У нас с «Золотым орлом» сложились свои отношения. Они знали, что мы никогда не принимаем участия в их конкурсе. И никаких претензий друг к другу не высказывали. Была договоренность, которая всех устраивала.

И вдруг, когда Алеши не стало, — они решили выставить картину на конкурс. Я не понимаю, почему им это пришло в голову. Но мы, естественно, не могли этого позволить. Мы-то еще живы. И давайте, как при Алеше жили, — и дальше будем жить. Мы вас не трогали, не критиковали — но и вы нас не трогайте. Мы отказались. И они мгновенно нас поняли. Никаких истерик и скандалов.

— Мне очень неловко задавать и этот вопрос в ваш юбилей. Но вы сейчас сказали: «как при Алеше жили». А в остальном вы тоже стараетесь так же жить — как при нем?
— Изменился род моей деятельности. Когда-то Алексей Юрьевич придумал, а я помогала ему создавать «Студию первого и экспериментального фильма». Это в девяностые, когда кино вообще не снималось. А наша студия сняла двенадцать картин. Оттуда вышли Леша Балабанов и другие известные режиссеры. Там существовала школа, в которой мы вместе преподавали. Сейчас эта киностудия называется «Север». Я надеюсь, что мой сын Леша возьмет на себя там главенствующую роль. Тем более что на этой киностудии он вырос.

Или, например, перед Новым годом я прилетела из Дагестана — была там по приглашению для работы над большим проектом. Вообще за два месяца у меня было одиннадцать перелетов и три поезда. Это помимо моей постоянной работы.

А что еще? Убирается ли квартира? Убирается. Готовится ли обед? Готовится. Внимательно ли я слежу за своими мыслями и поступками? Как было, так и есть.

Просто Леши нет. Но вот это уже мы с вами обсуждать не будем.