«Цари стиха собралися во Цех...»

Ровно сто лет назад, 20 октября 1911 года, в неказистом доходном доме, на квартире Сергея Городецкого, состоялось первое заседание «Цеха поэтов»

Фонтанка, 143
Стихи надо делать как «вещь»!

Свет и тень поочередно падали на жизнь поэтов — так же, как на этот дом, где они нашли пристанище и родился «цех».

В поисках дома 143 иду по Фонтанке — по той ее части, что дальше Калинкина моста, где у Акакия Акакиевича отняли шинель.

Район этот мне известен. На рубеже 80 — 90-х годов дом 145, аварийный и расселенный, захватили богемные юноши и девушки. В сквоте закипела причудливая жизнь. Здесь появились мастерские молодых художников, образовавших потом «Новую академию изящных искусств», бывал художник Сергей Бугаев (Африка), сыгравший в «Ассе» мальчика Бананана, гремели первые рейв-парти, которыми дирижировал вскоре прославившийся диджей Миха Ворон.

Давно я здесь не была, но район так и остался запущенным и угнетающим.

А вот и дом № 143, где произошло событие, отозвавшееся долгим эхом в истории русской поэзии. Таким долгим, что отзвуки его слышны еще и сегодня, даже грохот рейва «лихих» 90-х, тоже ставших частью истории и мифологии города, не может их заглушить.

Тогда, сто лет назад, у Городецкого собралось множество талантливых молодых людей. На первом заседании «Цеха поэтов» кроме основателей — Городецкого и Николая Гумилева — присутствовали Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Кузьмина-Караваева, Михаил Кузмин, Владимир Пяст…

Слово «цех» в данном случае не из словаря заводского или фабричного люда. Это отсылка к средневековым объединениям по профессиям. Во главе стоял синдик — мастер. Он передавал подмастерьям секреты ремесла. Но разве поэт — профессия? Когда у Бродского на суде спросили, по какому праву он считает себя поэтом, разве он где-то учился «на поэта», тот надменно и одновременно по-детски наивно ответил: «Я думал, это — от Бога!»

Но Гумилев полагал, что талант талантом, а ремесло ремеслом. Стихотворение надо делать как «вещь», и этому можно и нужно учиться. Игорь Северянин иронизировал, упомянув «цеховиков» в своей поэме «Рояль Леандра»: «Уж возникает «Цех поэтов» (Куда бездари, как не в «цех»)!» Впрочем, Северянина можно понять, ведь Гумилев называл его «литературным самозванцем».

На первое заседание «Цеха» пришел Александр Блок.

Известно, что он прочитал свою «Незнакомку», а потом, когда начали разбирать стихи членов «Цеха», не проронил ни слова. Если спрашивали в упор, отвечал односложно: «Мне не нравится». Такой ответ сводил само существование «Цеха» к бессмыслице. И Гумилев ввел правило: каждый оценивающий стихи должен был обосновать свое мнение, подробно объяснить, почему нравится или не нравится то или иное стихотворение.

Блок больше на заседания не пришел ни разу.

Волховский переулок, 2
По пятницам в «Гиперборее» расцвет литературных роз...

В этом доме Михаил Лозинский работал над переводом Данте...

Еще одну остановку сделаем на Васильевском острове, возле дома № 2 в Волховском переулке, находящегося в двух шагах от Университета и Академии наук и выходящего одной стороной на набережную Макарова.

Здесь жил поэт Михаил Лозинский, известный прежде всего своими переводами, среди которых есть титанические труды — «Божественная комедия» Данте и шекспировские «Гамлет» и «Макбет». В те годы Лозинский редактировал журнал «Гиперборей», который по замыслу Гумилева должен был формировать акмеистические вкусы. Название придумал Гумилев. Гипербореи — вечно юные хранители храма Аполлона.

По пятницам сотрудники «Гиперборея» и его авторы собирались в кабинете Михаила Лозинского.

Журнал был совсем маленьким — карманного формата, объемом два печатных листа, тираж еле-еле дотягивал до 200 экземпляров, из них половину забирали сами авторы. Подписчиков было мало. В воспоминаниях современников приводится забавная история о том, как Михаил Лозинский, услышав справедливый упрек, что журнал выходит не вовремя, опаздывая к подписчикам, сказал: «Ничего, я им скажу!»

Но и «Гиперборей» и «Аполлон» вошли в историю русской литературы, а кто сегодня помнит какое-нибудь из выходивших большими тиражами бульварных изданий?

...Цех просуществовал меньше трех лет. Ахматова вспоминала, что и она, и Мандельштам, «в зиму 1913 — 14… стали тяготиться «Цехом» и даже дали Городецкому …прошение о закрытии…». А затем разразилась Первая мировая война, и Гумилев ушел на фронт...

Этот «Цех» впоследствии стали называть первым, поскольку был еще второй, совсем кратковременный, возникший во время Первой мировой войны, затем третий, возобновленный осенью 1920 года, и потом четвертый — в эмиграции в Берлине. Был и парижский «Цех», действовавший в середине двадцатых годов.

Но это уже было без Гумилева, который был расстрелян в 1921 году, без Ахматовой и Мандельштама, оставшихся в революционной России, и без всего Серебряного века, исчезнувшего в огне революционных гибельных лет.

Мойка, 24
Под покровительством Аполлона

Здесь в 1909 году открылся журнал «Аполлон».

Порой собрания «Цеха поэтов» проходили в редакции журнала «Аполлон» на Мойке, 24.

Этот дом — не чета тому, где жил Городецкий: трехэтажный особняк, последняя постройка архитектора Александра фон Гогена, к нашему времени порядком поизносившаяся.

Сергей Маковский открыл журнал в 1909 году. Николай Гумилев возглавил отдел поэзии, Михаил Кузмин взял на себя отдел прозы, Сергей Ауслендер ведал театральной критикой… Основание журнала отметили в ресторане «Донон», который располагался в том же доме, во дворе.

Поэт Георгий Иванов в своих написанных уже в эмиграции в Париже записках с благоговением вспоминал кабинет Гумилева с высокими, украшенными лепниной потолками.

Потом дом стал жилым, в новые времена часть его помещений занимал театр «Бенефис», которым ведал Михаил Боярский.

Не так давно театр «попросили», а помещения продали. Скорее всего здесь будет гостиница — продолжение располагающегося в соседнем доме отеля.

О том, что здесь век назад находилась редакция журнала, в которой, бывало, собирался весь Серебряный век, не напоминает ничего.

«Где слог найду, чтоб описать прогулку...»
Конечно, эти адреса — всего лишь отправные точки. Поэтам по сути принадлежал весь город. Это и «Башня» Вячеслава Иванова, идейного противника Гумилева, и Дом Мурузи, где обитали Гиппиус и Мережковский, и Летний сад, где синдик «Цеха поэтов», возрожденного им после революции, назначал свидания Ирине Одоевцевой…

А кроме точных адресов остались еще нематериальные следы. Возможно, они даже важнее, чем дома и квартиры, в которых уже давным-давно обитают совсем другие люди, подчас даже не подозревающие о живших здесь поэтах Серебряного века.

Можно было бы сделать этакий метафизический музей, где на почетном месте хранилась черная лайковая перчатка Ахматовой, надетая вместо правой руки — на левую. И шелковый бант Одоевцевой, с которым она не расставалась, ведь он так шел к ее белокурым волосам («Ни Гумилев, ни злая пресса не назовут меня талантом. Я — маленькая поэтесса с огромным бантом»).

И манжеты из брабантских кружев Гумилева…

А также все их стихи, все связанные с ними петербургские мифы и тени, на которые еще нет-нет да натыкаешься, прогуливаясь в ненастный осенний день по городу в поисках исчезнувших поэтов.