Усни, постель твоя мягка — прозрачен твой покров…
После всех приключений бурного 1746-го Екатерина слегка перевела дух и окинула взором события прошедших месяцев
Слава Богу! Завершилось приятное монаршее путешествие в Прибалтику. Подписан — правда, один Господь ведает, с какими долгосрочными последствиями — союзный договор с кайзеровской Веной о противодействии безмерным прусским амбициям.
«Днем и ночью часовые стерегут мое окно…» Успенский монастырь в Холмогорах, где под сводами Архиерейских палат томилась семья Анны Леопольдовны. Здесь в марте 1746-го и умерла незадачливая «правительница» Российской империи
Кажется, закончился и адюльтерный скандал вокруг камер-лакеев Чернышевых. Скандал, вулканическим центром коего была она, Фике. Получилось, что невиновные люди пострадали из-за нее. Как совсем недавно преданная камер-юнгфера Маша Жукова…
А в груди моей уже не слышно трепетания стрекоз…
Впрочем, Чернышевы регулярно высвечивались в ее, Катиной, жизни. И не только служилые дворяне вроде Андрея Гавриловича, но и аристократы знатнейших пород. Взять, к примеру, графа Захара Григорьевича, который, помнится, искусно веселил августейшую парочку — жениха и невесту —летом 1744-го, во время увлекательной поездки на Украину. Позднее (об этом Фике, естественно, ведать не могла) он, уже в чине генерал-поручика, устремится к бранным полям Семилетней войны и — впервые в русской истории — приведет своих орлов на проспекты и улицы вражеского Берлина, в самое логово Фридриха II…
Но то — годы спустя. А вот незадолго до истерики с адюльтером его, Захара Григорьевича, — в ту минуту холостого-неженатого — отправили на всякий случай подальше от Екатерины. За границу — эмиссаром в баварский Регенсбург. Причем просила Елизавету Петровну о такой «милости» мать Захара — Евдокия Ивановна. «Боюсь, — доверительно шепнула мадам императрице, — что он влюбится в великую княгиню и наделает глупостей. Он лишь на нее и смотрит. Я буквально дрожу от страха, как бы не произошло чего-нибудь непоправимого…» Да, какой-то рок связывал Фике с Чернышевыми всех рангов и уровней. Хотя и на сей раз между нею и Захаром не было ровным счетом ничего. Слова и взгляды, взгляды и слова. Конечно, Регенсбург не Оренбург, а посланник — не строевой поручик, но опять некие неудобства, переезды, перемены. И вновь — из-за нее!
…На излете сорок шестого года Катя часто хворала, мучилась от головных болей и бессонницы. Врачи предписывали постельный режим, а знаменитый Бургав однажды утром, до причесывания, внимательно, прищурившись, ощупал ее голову. И причмокнул: «Ваше высочество, вам семнадцать лет, но череп развит не лучше, чем у шестилетнего ребенка. Следует беречься и не простужать темя, ибо головные кости еще не срослись по-настоящему. Они придут в норму где-то к 25 — 26 годам, а сейчас нужно поосторожничать и поглотать порошки…» Пророчество мэтра сбылось: к четвертьвековому «юбилею» Екатерины Алексеевны костная впадина заросла и боли прекратились сами собой.
«Помню я, помню я, как меня мать любила…» Великая княгиня Анна Леопольдовна (1718 — 1746) с малолетним сыном Иваном VI (1740 — 1764)
Помолись о нищей, о потерянной…
Пока же, «отдыхая» в постели, Фике перебирала в памяти прошедшие дни. И внезапно вспомнила весну, март, Александро-Невский монастырь, раннее утро и… скромные похороны одной молодой женщины, которая чуть не вчера почиталась всеми и каждым полновластной, обожаемой хозяйкой России. Катя молча стояла на первом этаже, в нижней церкви Благовещения Пресвятой Богородицы и святого благоверного князя Александра Невского — возле Елизаветы Петровны, окруженной густой нестройной толпой сановников, вельмож, офицеров и блестящих светских дам. Престолонаследника на отпевании не было — он недомогал, ему «отворяли» кровь, и Петр Феодорович остался в теплых домашних апартаментах.
Этой потери, однако, никто не заметил. Все напряженно всматривались в открытый гроб, где лежала исхудалая и измученная покойница. Свергнутая четыре с небольшим года назад «благоверная государыня правительница великая княгиня Анна всея России» — сиречь Анна Леопольдовна, несчастная родня царицы Анны Иоанновны и мать малолетнего императора Ивана VI Антоновича. Теперь, разумеется, пышные титулы не озвучивались, и в официальном извещении о смерти 27-летней особы, доставленной в Петербург откуда-то из тайного северного узилища, ее называли просто и без затей — «Анной, благоверной принцессою Брауншвейг-Люнебургской» (по династическому имени мужа — принца Антона Ульриха, по-прежнему заточенного с детьми под замком и не допущенного проститься с усопшей супругой)…
Траурная церемония, которую поначалу предполагали провести с торжественной приподнятостью, была статусно «понижена» и вообще ускорена по срокам: вместо 22 марта погребение перенесли на 21-е число, совпавшее с пятницей Вербной недели. Елизаветинский двор — мужчины в черных кафтанах и дамы в темных шелковых платьях — около десяти часов утра двинулся из Зимнего дворца в монастырь. Согласно воле императрицы, церковные службы над прахом ее заклятой врагини и — никуда не деться! — двоюродной племянницы «учинялись» по примеру матери Анны, царевны Екатерины Ивановны (старшей сестры государыни Анны Иоанновны), скончавшейся еще летом 1733-го. Одновременно генерал-прокурору князю Никите Трубецкому было предписано «дозволить всякому приходить для прощания к телу принцессы». Да, все должны узреть, что умерла она своим чередом…
Брата я не ненавидела и сестры не предала…
Стоя у свежевырытой могилы, Елизавета Петровна непрерывно всхлипывала и вытирала платком слезы. Горе ее казалось огромным и безутешным. Гроб приподняли и затем медленно опустили под пол — рядом с двумя самыми милыми Анне родственницами, бабушкой Прасковьей Феодоровной и матерью Екатериной Ивановной. Они упокоились вместе напротив Царских врат и неподалеку от солеи — ступени перед иконостасом. Толпа понемногу редела, и Елизавета с Фике тоже вернулись во дворец. Монархиня в этот день обедала у своего духовника — протоиерея Феодора Дубянского, а Екатерина — у графа Карла Сиверса и его жены Бенедикты, дочери камер-фрау Марии Крузе.
…И вот, улегшись на софе и выпив энную порцию лекарственных снадобий, Катя как бы подытоживала тот вспыхнувший в мозгу грустный и страшный день. Не секрет: Брауншвейгское семейство, высланное вслед за ноябрьским переворотом в Европу, было остановлено у стен Риги и, вопреки прежним посулам, переправлено, после долгих мытарств, на Северную Двину, в Холмогоры, где пленников поселили «навсегда» в заброшенном Архиерейском доме — под зорким, недреманным караульным оком.
Условия, говорят, тяжелые — не хватает порою самого насущного. Но главное в ином: императора-младенца отобрали у боготворивших его родителей, поместив в отдельных комнатах, о чем, кроме доверенных — под присягой — стражников, не знает ни одна живая душа. Анну к тому же разлучили с закадычной, интимной подругой — фрейлиной Юлианой фон Менгден (Жулькой, как пренебрежительно морщится резковатая Елизавета Петровна). Неудивительно, что принцесса, продолжавшая, кстати, и в неволе рожать детей, ослабла духовно и физически и скоропостижно покинула сей мир от «огневицы» — родовой горячки, хотя упоминать вслух о чадах и крестинах не разрешалось.
Останки правительницы были умело препарированы скальпелем гофхирурга Михаила Монзея, причем тело вытянули по росту в особой просмоленной колоде, спеленутой железными обручами, а внутренние органы притопили медицинским спиртом в крепком пузатом бочонке. Все печальное «хозяйство» встало в просторный ящик со льдом, опечатанный специальными сургучами. Лютые холода помогли подпоручику Льву Писареву оперативно, за неделю, доставить «груз-200» в Петербург — к вечному пристанищу бесталанной и легкомысленной внучки государя Ивана V, а равно внучатой племянницы императора Петра I, к воротам Александро-Невского монастыря.
Екатерина закрыла лицо, вздохнула, провела ладонью по щекам. Ничего не поделаешь: политика — вещь жестокая. Жалей не жалей, но кончина принцессы Анны упрощает и спрямляет обстановку. Конкурентом меньше — шагать вперед бодрее и легче. Каждый за себя, один Бог за всех...
